Антимиры

президент мужского клуба страшился разоблачений

(его тайная связь с женой раскрыта,

он опозорен),

над полисменом ножки реяли,

как нимб, в серебряной тарелке

плыл шницель над певцом мансард,

в башке ОАСа оголтелой

дымился Сартр на сковородке,

а Сартр,

наш милый Сартр,

задумчив, как кузнечик кроткий,

жевал травиночку коктейля,

всех этих таинств

мудрый дух

в соломинку,

как стеклодув,

он выдул эти фонари,

весь полый город изнутри,

и ратуши и бюшери,

как радушные пузыри!

Я тормошу его:

 «Мой Сартр,

мой сад, от зим не застекленный,

зачем с такой незащищенностью

шары мгновенные

летят?

Как страшно все обнажено,

на волоске от ссадин страшных,

их даже воздух жжет, как рашпиль,

мой Сартр!

Вдруг все обречено?!»

Молчит кузнечник на листке

с безумной мукой на лице.

Било три...

Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,

в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона,

женщина усмехнулась.

«Стриптиз так стриптиз», –

сказала женщина,

и она стала сдирать с себя не платье, нет, –

кожу! –

как снимают чулки или трикотажные тренировочные

костюмы.

– О! о! –

последнее, что я помню, это белки,

бесстрастно-белые, как изоляторы,

на страшном,

орущем, огненном лице...

«...Мой друг, растает ваш гляссе...»

Париж. Друзья. Сомкнулись стены.

А за окном летят в веках

мотоциклисты

в белых шлемах,

как дьяволы в ночных горшках.

1963

Олененок

I

«Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?..»

Это блуждает в крови, как иголка...

Ну почему – призадумаюсь только –

передо мною судьба твоя, Ольга?

Полуфранцуженка, полурусская,

с джазом простуженным туфелькой хрусткая,

как несуразно в парижских альковах –

«Ольга» –

как мокрая ветка ольховая!

Что натворили когда-то родители!

В разных глазах породнили пронзительно

смутный витраж нотр-дамской розетки

с нашим Блаженным в разводах разэтаких.

Бродят, как город разора и оргий,

Ольга французская с русскою Ольгой.

II

Что тебе снится, русская Оля?

Около озера рощица, что ли...

Помню, ведро по ноге холодило –

хоть никогда в тех краях не бродила.

Может, в крови моей гены горят?

Некатолический вижу обряд,

а за калиточкой росно и колко...

Как вам живется, французская Ольга?

«Как? О-ля-ля! Мой Рено – как игрушка,

плачу по-русски, смеюсь по-французски...

Я парижанка. Ночами люблю

слушать, щекою прижавшись к рулю.

Но почему посреди буги-вуги

слышатся вьюги?

III

Дуги соборов манят, как магниты,

о помогите,

милый мой муж простынею накрыт,

как за граничной стеною храпит».

Руки лежат как в других государствах.

Правая бренди берет как лекарство.

Левая вправлена в псковский браслет,

а между ними –

тысячи лет.

Горе застыло в зрачках удлиненных,

о олененок,

вмерзший ногами на двух нелюдимых

и разъезжающихся

льдинах!

IV

Мир расколола тревожная трещина.

Как разрушительно врезались в женщину

войны холодные,

войны глобальные,

фраки министров, схожих с гробами,

мир разрывается, мир задыхается

в мирных Майданеках,

в новых Дахау!

«Остановитесь!» – взывают осколки

зеленоглазого города

Ольги.

V

Я эту «Ольгу» читал на эстраде.

Утром звонок: «Экскюзе, бога ради!

Я полурусская... с именем Ольга...

Школьница... рыженькая вот только...»

Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?!.

Римские праздники

В Риме есть обычай в Новый год

выбрасывать на улицу старые вещи.

Рим гремит, как аварийный

отцепившийся вагон.

А над Римом, а над Римом

Новый год, Новый год!

Бомбой ахают бутылки

из окон,

из окон,

ну, а этот забулдыга

ванну выпер на балкон.

А над площадью Испании,

как летающий тарел,

вылетает муж из спальни –

устарел, устарел!

В ресторане ловят голого.

Он гласит: «Долой

невежд!

Не желаю прошлогоднего.

Я хочу иных одежд».

Жизнь меняет оперенье.

И летят, как лист в леса,

телеграммы,

объявления,

милых женщин адреса.

Милый город, мы потонем

в превращениях твоих,

шкурой сброшенной питона

светят древние бетоны.

Сколько раз ты сбросил их?

Но опять тесны спидометры

твоим аховым питомицам.

Что еще ты натворишь?!

Человечество хохочет,

расставаясь со старьем.

Что-то в нас смениться хочет?

Мы, как Время, настаем.

Мы стоим, забыв делишки,

будущим поглощены.

Что в нас плачет, отделившись?

Оленихи, отелившись,

так добры и смущены.

Может, будет год нелегким?

Будет в нем погод нелетных?

Не грусти – не пропадем.

Образуется потом.

Мы летим, как с веток яблоки.

Опротивела грызня.

Но я затем живу хотя бы,

чтоб средь ветреного дня,

детектив глотнувши залпом,

в зимнем доме косолапом

кто-то скажет, что озябла

без меня,

без меня...

И летит мирами где-то

в мрак бесстрастный, как крупье,

наша белая планета,

как цыпленок в скорлупе.

Вот она скорлупку чокнет.

Кем-то станет – свистуном?

Или черной, как грачонок,

сбитый атомным огнем?

Мне бы только этим милым

не случилось непогод...

А над Римом, а над миром –

Новый год, Новый год...

...Мандарины, шуры-муры,

и сквозь юбки до утра

лампами

сквозь абажуры

светят женские тела.

1 января 1963 г.

Нидская биостанция

Жизнь моя кочевая

стала моей планидой...

Птицы кричат над Нидой.

Станция кольцевания.

Стонет в сетях капроновы:-

в облаке пуха, крика

крыльями трехметровыми

узкая журавлиха!

Вспыхивает разгневанной

пленницею, царевной,

чуткою и жемчужной,

дышащею кольчужкой.

К ней подбегут биологи;

«Цаце надеть брелоки!»

Бережно, не калеча,

цап! – и вонзят колечко.

Вот она в небе плещется,

послеоперационная,

вольная, то есть пленная,