Антипитерская проза

Небо оставалось светлым, дневным и местами даже ярким, но внизу уже почернело, как будто темень происходила не сама собой, не от природы, а плавными потоками стекала с крыш девятиэтажек.

Нина Алексеевна пошла на пьяные голоса. Под ногами у нее началась мягкая, лесная тропинка. Вода в Оккервили кое-как сквозь кусты отражала закат. У взмыленного берега едва сквозили лежащие и сидящие силуэты. Нина Алексеевна замерла и прислушалась. Мата не было.

«И вот он от обиды на весь мир, а вернее, от гордыни, нашей хамской русской гордыни, залез в пещеру и лег там умирать, потому что внутри он давно умер и ждал только внешней смерти. Больше всего на свете он теперь жаждал назло всем воскреснуть».

Нина Алексеевна догадалась, что так разглагольствовать мог только ее муж.

Кто-то другой встрял с шепелявой, важной осторожностью: «Им помогает черт, нас ждет Бог».

И опять — обстоятельный голос мужа: «Косвенным доказательством другой, вечной жизни является то, что умные, порядочные, святые люди в этом мире, как правило, — изгои, зачастую добровольные изгои, как будто они знают наверняка, что им воздастся, и воздастся им только в жизни другой, а если и в этой, то только уже после них».

По дороге проехала большая машина, и свет ее фар достиг русла речки. Нина Алексеевна узнала джинсовую куртку мужа и над курткой его примятую макушку. Лицо мужа было опухшим, в кровоподтеках и серой щетине; глаза совсем не блестели.

«Пойдем домой, — сказала она мужу и дернула его за поднятый воротник куртки. — Идти сам можешь?» — «Могу», — ответил он и поднялся с легкостью. Крови на нем не было, только пахло от него скверно.

Нина Алексеевна поймала «жигуленка» с не очень, слава богу, брезгливым пенсионером, сунула мужа на заднее сиденье, откуда он успел за короткий путь спеть свою любимую «Круглолица, бела...»; но спел, почему-то ломаясь, деланно грассируя, без обычной проникновенности.

Муж долго и громко плескался в ванной. Нина Алексеевна думала, что теперь дня два в квартире будет вонять гремучей смесью перегара и одеколона мужа, которым он будет беспрестанно прыскаться в надежде перебить тяжелый дух похмелья.

Когда муж вышел из ванной, сын воскликнул: «Мама! Ты кого привела? Посмотри».

Вместо мужа в прихожей в мужниных штанах и футболке стоял распаренный незнакомец, почему-то парень лет двадцати пяти. С Николаем его роднили только рослая сутулость и цвет волос, поднявшихся после шампуня и засверкавших. Лицо его, даже промытое и молодое, оставалось оплывшим, и поэтому глаза его казались удаленными, неразличимыми, взиравшими на Нину Алексеевну, как из чулана, преданно, но на всякий пожарный — с готовой агрессией.

Нина Алексеевна всплеснула-таки в этот вечер руками, которые упали затем сами по себе к бедрам.

«Боже! — с трудом засмеялась она и направилась к выходу. — Ошиблась. Не того привела».

«Мама, а с этим что делать?» — закричал сын.

«Я с вами пойду, — опередил Нину Алексеевну этот. — Я знаю, где ваш муж. Я помогу».

Нина Алексеевна вызвала лифт, который поднимался к ним с тяжестью, словно не пустой, с опасным сюрпризом.

«Не найдете вы его, — бросил сын с порога. — Опять притащишь кого-нибудь не того».

Из лифта никто не появился, и они вошли в затхлую кабинку друг за другом — измученная Нина Алексеевна с остатками смеха, как с остатками духа, и преображенный бродяга, в мгновение ока ставший болтливым и оборотистым. Сын слышал, как бомж, картавя, рассказывал матери про отца: «Муж у вас приколист. Говорит, завещаю тебе всё, чего у меня нет».

ПОСЛАНИЯ ПРЕЗИДЕНТУ

Предуведомление:

В связи с тем, что все эти Послания были написаны в конце прошлого столетия, они, безусловно, адресовались Первому президенту, в чем вы легко, собственно, убедитесь. Тем более что на самом деле они и ему, Первому, тоже не адресовались, по крайней мере, не отсылались, а писались в стол, ради поддержания эпистолярного жанра в наше довольно несообщительное время.

1. Новогоднее

В Вашем новогоднем поздравлении порвались-таки две-три суровые нитки. Знаменитая на весь мир, выстраданная Вами непримиримость, долженствующая быть в голосе виновато убывающего вместе со своей страной правителя, напугала мои руки так, что они насилу успели к бою курантов откупорить бутылку шампанского. Я едва не опростоволосился перед собравшимися, чего, по правде сказать, они от меня всякий раз и ждут, когда инициатива переходит ко мне.

Но в тот момент сильнее услышанного было увиденное. Я был поражен Вашим галстуком необыкновенно насыщенной, роскошной, византийской красоты. Мне кажется, я испытал его на ощупь — так магнетически он смешался с моим сознанием. Он был, конечно, как и подобает случаю, шит из куска теплой полновесной парчи — набивной шелк телесно-охристого цвета с бронзово-зелеными глубокими отсветами был заткан толстыми пластинами сусального золота. Я воображал его пурпурную, порфирную изнанку, хотя для галстука, насколько я понимаю в этикете, такой диссонанс между лицом и подкладкой, как правило, не приветствуется.