Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать

Автор книги – профессиональный литератор, и тем досаднее то и дело спотыкаться о его корявый слог: «надписательские структуры перевели стрелку инициативы», «в некоторых головах может возникнуть вопрос», «в лице Смелякова наглядно подтвердилась мысль Мандельштама», «Япония надолго запала в него», «Евтушенко нацелен на все группы мирового народонаселения», «он выходит на дорогу разлучения с нехудшим, непустоголовым читателем» и прочие перлы. Автор не скажет в простоте: юный Женя, дескать, мог бы стать шпаной. О нет, «ему грозил преступный жребий многих сверстников».

Биограф стихотворца движется не от стиха к стиху, но от поступка к поступку. Хотя автор считает книгу почти «дифирамбической» и декларирует симпатию к герою, тот жестко пришпилен к календарю. В Евтушенко «нашлось то, что понадобилось времени, ибо оно, время, течет по жилам этого поэта», он «впускает в стихи биографию времени», «ультразвук времени (???) ложился на его голос», в его стихах «густо концентрировалась вся проблематика тех дней». Ради того, чтобы «остро поговорить о насущем», герой книги способен «пройти по минному полю конъюнктуры без окончательных потерь». Каким образом? Благодаря умному компромиссу.

В качестве образцового примера такого компромисса автор приводит историю первой публикации в СССР романа «Мастер и Маргарита», который, мол, пусть и с купюрами, но все же увидел свет хлопотами «главного редактора журнала «Москва» Михаила Алексеева». По мнению биографа Евтушенко, из этого случая его герой извлек важный урок: «За помощью в трудные минуты можно обратиться к людям консервативным (каким был Алексеев), нежели шумно свободомыслящим». На самом деле в 1966–1967 годах главным редактором журнала был еще Евгений Поповкин, и именно ему принадлежит честь публикации булгаковского шедевра. А Михаил Алексеев, пришедший в «Москву» годом позже, стал публикатором другого романа – «Ягодных мест» Евтушенко. Маленькая разница.

Впрочем, главный герой «Евтушенко. Love Story» отчасти и сам виноват, что в книге о нем произрастает подобный литературный чертополох. До изящной ли словесности биографу человека, который «принародно стенографирует происходящую на глазах историю»? Тут бы успеть запечатлеть все вехи эпохи: Сталина в Мавзолее, танки в Праге, голубя в Сантьяго, снег в Токио… Когда-то Евтушенко неосторожно написал, что «поэт в России больше, чем поэт», – и эта строка намертво вцепилась в него самого. «Конечно, поэт в России больше, чем поэт, но почему из этого получается, что поэзия в России меньше, чем поэзия?» – однажды иронически заметил Михаил Гаспаров. Эта фраза вполне подошла бы в качестве эпиграфа к книге Ильи Фаликова.

Старый дуб на новых рельсах

Ольга Еремина, Николай Смирнов. Иван Ефремов. М.: Молодая гвардия

Представьте себе человека, чья душа, «поднимаясь над временным, видела непреходящее», а сам он «кожей, мышцами, тайными глубинными струнами ощутил себя сыном природы», не поддался «влиянию повседневности, чужих мнений и ложных советов», не забыл «то знание, которое было нам дано в зерне нашего духа», «вовремя прислушался и распознал верные сигналы, идущие из тонких миров».

Да-да, это все о нем, об Иване Ефремове. Для кого-то он в первую очередь видный геолог и палеонтолог, доктор биологических наук, создатель тафономии. Для кого-то он по преимуществу фантаст, написавший «Туманность Андромеды» и «Час Быка». И то и другое, в общем, верно, но уж слишком плоско и приземленно. Поэтому-то новейшие биографы Ивана Антоновича, соборно взявшись за его жизнеописание, стремятся смотреть шире и мыслить глубже. Для Ольги Ереминой и Николая Смирнова их персонаж оказывается прежде всего великим духовидцем. Он «отчетливо видел внутренним взором пройденные им пути», прозревал «ясный свет знания» сквозь «напластования веков», был «человеком, понимающим ослепительную силу света» и «знатоком, приобщенным к высшим загадкам человеческого бытия».

Увы, биографы связаны канонами серии «ЖЗЛ» и не могут почти семьсот страниц посвятить глубинным струнам и тонким мирам. Приходится писать про детство-отрочество-юность и иные заметно скучные материи. Пока герой пользуется обычным, то есть не провидческим, зрением, Ефремов-мальчик и Ефремов-юноша для авторов практически неразличимы («широко раскрытые глаза Вани смотрят прямо», «мальчик пытливо вглядывался в мир, кипевший вокруг», «Иван с живостью вглядывался в жизнь народа» и т. п.). Оживляются биографы лишь тогда, когда дело доходит до «глубоких раздумий и вчувствования в предмет, необходимых для духовных практик». В эти моменты Ефремова-путешественника, завороженного «неоглядными далями», вдруг осеняет «исконная мудрость человека, осознающего лес, реку, озеро и себя единым организмом», а Ефремов-геолог, выйдя на оперативный простор, сразу же зрит в корень: «Иван мощно ощутил величие геологических преобразований», «Иван ощутил необходимость шире взглянуть на вопрос добычи медной руды»…