Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать

Понятно, что юбилейно-мемориальный жанр требует высоких слов. На страницах книги ее персонаж предстает «истинно государственным человеком» (А. Салуцкий), «державным мужем» (И. Переверзин), «суть от сути и плоть от плоти носителем национального русского характера» (Ю. Сбитнев). «Я не знаю за Сергеем Владимировичем никаких недостатков», – чеканит Л. Салтыкова, а следом и Л. Васильева не находит в нем «ни одной отрицательной черты». И если Г. Юдин превозносит героя Соцтруда за отсутствие его в стихах «витиеватого диссидентского подтекста и усталой вековой тоски», то А. Проханов на частности не разменивается: «Михалков – это эмблема века. Как творец гимна, носитель в себе этого гимна, он столь же значителен, как, например, Днепрогэс, или битва под Курском, или космодром Байконур». По мнению режиссера С. Враговой, «в лице Михалкова нас посетил инопланетянин, живущий совсем в другом времени». Неземные качества юбиляра подтверждает и Ю. Кушак, который в детстве ухватил Михалкова за палец – и вскоре обнаружил в себе поэтический дар: «Может, через этот палец я получил творческий импульс». Если бы Сергей Владимирович оказался Байконуром или тем более Днепрогэсом, юному любознательному Ю. Кушаку не поздоровилось бы.

В целом авторский состав сборника предсказуем. Случайных людей нет: есть соратники и соавторы Михалкова, редакторы и издатели, подчиненные по СП, МСПС и «Фитилю», а также любимые дети, любящие внуки и председатель Счетной палаты Российской Федерации Сергей Степашин. Внезапно встретив на страницах сборника актера Валентина Гафта, известного своим ехидством, с интересом ждешь, упомянет ли он о своей эпиграмме: «Россия! Слышишь этот зуд? / Три Михалковых по тебе ползут!» Валентин Иосифович, однако, не нарушает всеобщего умиленного настроя. Оказывается, той эпиграммы он не писал и посвящена она, кстати, совсем другим людям. Ну, то есть некая зловредная троица по России, может, когда-то куда-то и ползла, но это не Михалковы, о нет, боже упаси!

Впрочем, соблюсти мемориальную благостность от первой до последней страницы не получается. Сквозь толстый слой юбилейной позолоты порой пробивается нечто нелицеприятное. То друг семьи врач Юрий Варшавский заметит о юбиляре, что «он был человек очень лукавый». То писательница Виктория Токарева между делом обронит: «Сергей Владимирович не скрывал цинизма». То внук Егор проговорится, что-де аристократизм деда сочетался с «советской покорностью», а затем осторожно употребит слова «конформизм» и «приспособленчество». А то и сам герой признается в притворстве: «Моя семья была очень близка к церкви, а я, будучи коммунистом, лишь делал вид, что об этом ведать не ведаю».

Собственно, всю жизнь герой этой книги существовал в условиях советского двоемыслия. Он клеймил тех, кто заглядывался на «заграничные наклейки», – и сам же пользовался западными благами. Он писал песню о Павлике Морозове, но вряд ли хотел бы, чтобы Никита Сергеевич повторил подвиг этого пионера-героя. Он называл события 1917 года «лихими днями октябрьского переворота» – и через пару страниц объявлял советскую власть «лучшим периодом в истории русского народа». Так что когда один из авторов, А. Шевченко, хвалит юбиляра за то, что он «остался верен своим убеждениям, идеалам», суть тех убеждений и идеалов аккуратно вынесена за скобки. Иначе пришлось бы довольствоваться краткой формулой, приведенной здесь же, в статье режиссера В. Максимова: «Его кредо – жить и радоваться жизни». Да кто бы в этом сомневался?

Занимательная математика

Маша Гессен. Совершенная строгость. Григорий Перельман: гений и задача тысячелетия. М.: Астрель, CORPUS

Давно замечено, что подлинный гений отличается от простого таланта не только масштабами своего дарования, то есть, условно говоря, количественно, но и неким качеством отношений с внешним миром. Если талант комфортно вписывается в реальность, как «витрувианский человек» Леонардо да Винчи в отведенную окружность, то гению, напротив, всякая гармония категорически чужда: он выламывается из рамок пошлых обстоятельств, идет им вразрез и покупает линованную бумагу лишь затем, чтобы писать на ней поперек. Мир, растопырив объятия, пытается уловить гения и приспособить к собственным нуждам, а тот выскальзывает и остается при своих.

Поскольку для журналистки Маши Гессен главный герой ее книги, математик Григорий Яковлевич Перельман, доказавший гипотезу Пуанкаре, – гений априори, осознание этого факта значительно облегчает творческую задачу исследовательницы. По сути, конкретный ответ уже указан в конце задачника, и, раз так, автору остается лишь набирать необходимую эмпирику и распрямить все вопросительные знаки до кондиций знаков восклицательных.