Антипутеводитель по современной литературе

В новом сборнике букеровского лауреата можно найти отдельные мотивы, которые роднят его с романом «Библиотекарь». Например, в рассказе «Меняла» герой-повествователь не без горечи вспоминает о разрушенных архетипах пионерского детства, а рассказ «Готланд» открывается рассуждениями о «классовом чутье» и «буржуазной сволочи». Однако привычных обличений загнившего Запада и прямолинейных отсылок к «советскому проекту» тут действительно немного. Должно быть, это и имел в виду сам автор, когда утверждал в аннотации: мол, новая книга не похожа на предыдущие и «написана полностью содержимым второй чернильницы». На самом деле и ту разновидность литературных «чернил» Елизаров уже использовал, притом не раз — в книгах «Ногти», «Pasternak» или «Кубики», написанных так, чтобы читатель был временами вынужден преодолевать рвотные позывы.

Если у Даниила Хармса фразой «Нас всех тошнит!» спектакль заканчивался, то у Елизарова он отсюда только начинается. Лишь в паре рассказов сборника «Мы вышли покурить на 17 лет» чуть проблескивает солнце, в остальных же убогий мир погружен в темную и смрадную выгребную яму, где тускло копошатся безумные фрики («Маша»), безвольные амебы («Кэптен Морган»), жалкие перверты («Паяцы»), юные обдолбыши («Берлин-трип. Спасибо, что живой»), уличные садисты («Заноза и Мозглявый») и т. п. — короче говоря, даже не люди, а «феерические, отпетые гондоны».

Вот еще цитаты из книги: «Маша, сложив брезгливой гузкой рот, виляла им во все стороны, точно обрубком хвоста», «сердце лопнуло и потекло», «липкие пассажиры, скользкие и белые, как личинки», «краны еще до полудня харкали ржавчиной», «пылесос храпел, точно конь, пока давился резиновой падалью», «из рукавов, словно кишки из рваного живота, лезли неопрятные шерстяные манжеты»… Уличные ребятишки в рассказах Елизарова жутко улюлюкают «по-собачьи» и похожи на павианов, арбузные корки в мусорном баке напоминают выеденные изнутри человеческие черепа, а закат корчится на столе у патологоанатома: «Клочья воспаленного пурпура мешались с фиолетовыми внутренностями, с карамельными тонами растерзанной ангельской плоти».

Сто лет назад Чуковский укоризненно писал о «чарах могильного тления», а Горький в «Русских сказках» выводил фельетонного поэта Смертяшкина, злоупотреблявшего «кладбищенской» тематикой. Ах, если бы Корней Иванович с Алексеем Максимовичем дожили до Елизарова! Думаем, любые изыски Гиппиус или Сологуба показались бы им милыми гимназическими шалостями. У Елизарова все метафоры мира скукоживаются до одной. Смерть становится единственной точкой отсчета — по любому поводу и без.

Телефонный разговор не завершается, а летит вниз, «как самоубийца с крыши». Если персонаж снаряжает походный рюкзак, то «словно мертвецкую ладью». Если он трудится, то «словно роет могилу». Если он сдает в журнал колонку — то «гонит на убой редактору». Если его девушка «забанила» его в ЖЖ — значит, «вывела босого в исподнем за бревенчатую черную баню и прикончила в мягкий затылок». Если на кофту героини пролили кофе, то она сидит, «точно после выстрела в грудь»… То, что у символистов было кокетливым приемом, современный автор доводит до крайности, до пародии, как гвозди вколачивает. «Дача остыла, затвердела. Осунулась, как покойница». «Маячили подъемные краны, похожие на виселицы из стрелецкого бреда». Немецкий город напоминает «труп повесившегося поэта». Компьютерная мышь «трепетала на шнуре, словно висельник». «Семеро минувших суток, точно расколдованные трупы, вздулись, лопнули и разложились»…

Едва ли это эпатаж, скорее — особенность елизаровского мироощущения. Наверное, когда-то давно, во времена далекого харьковского Мишиного детства, Вселенная по-хулигански надвинула ему панамку на нос, дала подзатыльник и отобрала мороженое. И с тех пор автор, выросший, но так и не снявший ту детскую панамку, мстит, как умеет, этой перекошенной Вселенной. «Чего тут стесняться, когда весь мир создан совершенно не на мой вкус. Береза — тупица, дуб — осел. Речка — идиотка. Облака — кретины». Это, правда, не Михаил Елизаров, а министр-администратор из пьесы Евгения Шварца «Обыкновенное чудо». Елизаров бы выразился покруче.

Вселенская жопотень

Виктор Ерофеев. Акимуды: Роман. М.: РИПОЛ Классик

Действие фантасмагории Виктора Ерофеева происходит в наши дни. Как снег на голову на российскую столицу сваливается посольство страны Акимуды, на карте не обозначенной. Цель гостей — выяснить, можно ли иметь дело с теперешними москвичами или на них надо поставить крест и заняться более перспективным проектом. Федеральные власти озабочены и решают напомнить пришельцам (из рая? из преисподней?), кто в доме хозяин. Однако воевать обычным оружием с «той силой, которая вечно хочет зла и вечно совершает благо» — занятие бессмысленное и опасное…