Антипутеводитель по современной литературе

Оказывается, запись велась на Москворецком рынке и в областной больнице будто бы в рамках проекта «неофициальной» истории России. Однако рассказчики, изливая души перед диктофоном интервьюера, вряд ли подозревали, что превратятся в эпизодических персонажей романа, где их боль, муки и утраты станут иллюстрациями к схоластическим спорам двух карикатур, как-бы-западника и якобы-патриота. Да простит меня автор за жесткую аналогию, но его подход к людям как к «материалу» вызывает ассоциации не с Достоевским, а скорее с Гюнтером фон Хагенсом: биологом-шоуменом, который возит по Европе выставку «пластинатов» — то есть художественную инсталляцию из обработанных по специальной методике человеческих трупов.

Натуристый и корябистый

Захар Прилепин. Обитель: Роман. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной

Год назад в интервью Захар Прилепин отчеканил: «Сталин — это символ порядка, суровости, властителя без всякой примеси гедонизма. Он после себя оставил только военную шинель и пару сапог. В нем была самоотверженность и что-то религиозное». Год спустя тот же Прилепин выпускает объемный роман в сомнительном для писателя-сталиниста жанре «лагерной прозы».

Неужто мир перевернулся или Захар прозрел? Да не дождетесь: события романа происходят не в Карлаге или Устьвымлаге, а на Соловках, и не во второй половине 30-х, когда конвейер смерти перемалывал миллионы судеб, а десятилетием раньше, в «сравнительно вегетарианских», говоря словами Ахматовой, 20-х. Тем не менее для создателя «Обители» Соловецкие острова — готовый архипелаг ГУЛАГ в миниатюре, со всеми его свинцовыми мерзостями. Зачем эти манипуляции с календарем, понять легко: так автору проще реабилитировать своего любимца.

Читателю внушается нехитрая мысль о том, что-де «большой террор» в СССР был начат до Иосифа Виссарионовича, а продолжался не соратниками усатого вождя, но его политическими противниками. И хотя к моменту начала романа Сталин уже семь лет как генсек ВКП(б), а Троцкий исключен из партии и скоро будет выслан, имя Троцкого то и дело мелькает на страницах книги, а Сталин не упомянут ни разу. Ну нет его среди «архитекторов» репрессий! Есть начальник Соловков, садист-интеллектуал Эйхманс (тут он назван Эйхманисом). Есть главчекист Ягода. А выше только звездное небо — без намека на нравственный императив философа Канта. Вы помните, что именно в Соловки предлагал упечь Канта известный персонаж Булгакова?

Отдадим должное Прилепину: скотство лагерных конвоиров и муки подконвойных он описывает в подробностях, со всеми тошнотворными нюансами. «Русская история дает примеры удивительных степеней подлости и низости», — рассуждает писатель в послесловии, признаваясь, что и к советской власти, и к ее хулителям сам относится почти одинаково скверно. Такая «взвешенная» позиция заметна в романе, где охранники и зэки в основном стоят друг друга. Почти все, мол, одинаковы: поменяй их местами — и ничего не изменится. Бывший офицер Бурцев зверствует так же, как и лагерный расстрельщик Санников; бывший колчаковец Вершилин, сдиравший кожу с коммуниста Горшкова в контрразведке, не лучше чекиста Горшкова, который теперь забивает зэков сапогами. Да и главный герой книги Артем Горяинов — его глазами мы следим за событиями — попал в Соловки не безвинно, а за убийство отца…

Интересно, чем роман «Обитель» так приглянулся редактору именной серии издательства «АСТ», строгой и рафинированной Елене Шубиной? Оригинальной историософской концепцией? Так ведь и до Захара кое-кто баловался небезобидными фокусами с моральным релятивизмом, уравнивающим жертв большевистского террора с палачами. Или, может, наш автор — не только сталинист, но и стилист безупречный? Ну-ка, посмотрим. «Всем своим каменным туловом», «бурлыкало в голове», «горился», «перегляд», «журчеек», «натуристый», «корябистый» и пр. Неужто внутри молодого горожанина Артема скрывается деревенский старик Ромуальдыч? «Всё это играло не меньшее, а большее значение, чем сама речь» (даже первоклассников учат не путать выражения «играть роль» и «иметь значение»). «Ряд событий слипся воедино» — это как? «Рот большой, с заметным языком» — про человека говорится или про пса? «Он едва пах», «он был старье старьем и пах ужасно» (помнится, это «пах» вместо «пахнул» доводило до бешенства чувствительного к слову Довлатова). «Терпко что-то качнулось в душе», «стать причиной насупленного внимания», «было для Артема серьезным удивлением» (да уж!). Читатель готов перетерпеть «многословный дождь», но в книге есть еще «дремучий тулуп» («труднопроходимый» — и только по отношению к слову «лес»), и «сладострастные булки» (то есть «отличающиеся повышенным стремлением к чувственным наслаждениям») и еще многое другое в том же духе и стиле.