Антипутеводитель по современной литературе

Возможно, романист настолько вжился в описываемую эпоху, что его книга стала кладезем исторических деталей? Хм, едва ли. В одном из эпизодов, например, главный герой рассуждает о том, что сухой закон был введен в стране после НЭПа, отчего и водка стала редкостью; на самом же деле все обстояло точнехонько наоборот: НЭП в СССР дотянул аж до начала 30-х, а сухой закон, суровое детище военного коммунизма, был отменен еще в 1923 году — и вскоре у нас стали выпускать водку-«рыковку». Возможно, автор перепутал Россию с Америкой, где запрет на спиртное просуществовал до 1933 года?

Особенно удивительны тут ернические рассуждения большевика Эйхманиса о «большевистском новоязе». Дело не в цинизме героя, а в анахронизме: «новояз» — калька с английского слова Newspeak, которое появилось через двадцать лет после описываемых событий, в романе «1984». Быть может, сам Захарушка ничего не слышал об Оруэлле, но уж опытный редактор Елена Данииловна могла бы ему тактично подсказать. Конечно, не исключено, что начальник лагеря в Соловках был гостем из будущего, а из выходных данных книги по недосмотру корректора выпало слово «фантастический». Что ж, принадлежность романа к жанру фантастики объяснило бы многое — включая таинственное путешествие сладострастных хлебобулочных изделий сквозь дикую чащу прадедушкина тулупа.

Блистающий блин

Александр Проханов. Алюминиевое лицо: Роман. СПб.: Амфора

Иногда возвратиться из литературного небытия помогает гений, но гораздо чаще — случай. Последнее и произошло с прозаиком Александром Прохановым, чья муза когда-то пышно расцвела на военно-патриотической ниве Противоборства Двух Систем и увяла в конце 80-х вместе с угрозой несостоявшейся Третьей мировой.

В течение всех 90-х заржавленный механический соловей бывшего Генштаба был, казалось, бесповоротно задвинут на дальнюю полку шкафа в компании с прочими авторами-маргиналами, которые в доступной им форме (стенания, зубовный скрежет, скупая боевая мужская слеза в ассортименте) соборно ностальгировали по ракетно-ядерному граду Китежу, канувшему в Лету. Однако в начале нулевых Проханова все же достали с полки, отчистили от паутины и слегка пропылесосили: одному из молодых издательских демиургов пришло в голову, что пресноватый либеральный мейнстрим следует смеха ради разбавить малой толикой державной тухлятинки. Так прохановский «Господин Гексоген» угодил в шорт-лист высоколобой премии «Национальный бестселлер» — и вдруг победил. Некоторые члены жюри проголосовали ради прикола, некоторые — из вредности, а остальные решили, будто выбирают меньшее из двух зол. (Второй финалисткой была девица Денежкина, автор книги с вызывающе наглым названием «Дай мне!». Ну как можно такой дать денег?)

После взятия «Нацбеста» у нашего героя все завертелось само собой. Литтехнологи катапультировали писателя на вакантное место анфантерибля и дали карт-бланш, разглядев за истлевшим прошлым коммерческое будущее. Как выяснилось, истерическую ностальгию прохановской выделки сегодня можно впарить сразу двум полярным категориям читателей: простецам, принимающим рыкающий треш за Литературу, и воспитанным на Феллини и Бергмане утонченным гурманам — той их разновидности, которая с наслаждением сродни мазохистскому вкушают дикую халтуру какого-нибудь Уве Болла.

Новый роман «Алюминиевое лицо» — не самый тошнотворный, но, пожалуй, наиболее типичный для Проханова эпохи нулевых.

«Кремль был розовым заревом, окруженным тьмой. Это зарево летело во Вселенной, в нем таилось послание, излетевшее из божественных уст» <…> «Чекист улыбнулся, и на его темном, аскетическом, с запавшими щеками лице сверкнула ослепительная белозубая улыбка, обворожительная и открытая» <…> «Огромная женщина с грудями, похожими на тесто, вылезшее из квашни, схватила губернатора, стиснула меж необъятных грудей» <…> «Думал он, чувствуя таинственное родство с этими русскими странниками, явившимися к Древу познания Добра и Зла, чтобы укрепиться в своей вере, напитаться от древа неписаной мудрости» <…>. «Мозг под сводами черепа хлюпал, колыхался, и одно полушарие смешивалось с другим».

Идя навстречу ожиданиям обеих групп своих читателей, автор крошит привычный винегрет из полупародийной эротико-религиозной экзальтации («смотрел на белевшие в темноте церкви, и ему казалось, что это обнаженные купальщицы»), расчетливого физиологизма (эпизод на скотобойне) и роковой конспирологии (за кадром таинственно маячат первые лица государства), а затем добавляет проверенный ингредиент — «жажду и тоску по великой стране, по восхитительной империи».