Антипутеводитель по современной литературе

Уже знакомое нам выражение «анфан террибль» (enfant terrible) в переносном смысле означает «возмутитель спокойствия», а в прямом — «ужасный ребенок». Новая книга Эдуарда Лимонова рассказывает о том периоде его жизни, когда террибль уже далеко не анфан. Он вышел из тюрьмы. Он живет на Нижней Сыромятнической улице (отсюда и название мемуаров). И ему, увы, за шестьдесят.

Время безжалостно. У состарившегося мушкетера главная проблема — не гвардейцы кардинала, а геморрой. Пока ты молодой негодяй, ты мотаешься по миру, пишешь стихи в еще теплом окопе, эпатируешь публику грубой солдатской шинелью и соблазняешь баронесс на танковой броне. Однако в образе революционера-пенсионера есть что-то непоправимо комическое. И гордому буревестнику, вовремя не сбитому над седой равниной моря, и смелому соколу, однажды не истекшему кровью в борьбе с врагами, почти неизбежно грозит одно: превращение в обшарпанного ворона.

Такое будущее для Лимонова-вождя хуже тюрьмы. Надо что-то делать. Что? «Помочь русским в Крыму? — прикидывает автор. — Продолжить линию на жесткие акции прямого действия в странах СНГ? А может быть, помочь туркменам в Туркмении? Там же такой неприятный режим». Терзания борца смахивает на угрозы Остапа Бендера взбунтовать какие-нибудь племена («Назначу себя уполномоченным пророка и объявлю священную войну, джихад. Например, Дании. Зачем датчане замучили своего принца Гамлета?»). Но там, где Остап дурачится, Эдуарду не до шуток.

Три сотни страниц его мемуаров — это летопись борьбы Ланцелота с хронометром. Редкая глава обходится без описаний сексуальных подвигов с девицами, которые все чаще годятся не в дочки, а во внучки. Подчеркивая важность своей фигуры, автор то и дело упоминает о хранителях тела вождя: «Я и мои охранники — мы были заняты неотложными партийными делами», «Ты идешь, охранники спереди, охранники сзади», «По Варварке пошли к Кремлю. С нами были охранники», «Ради такого серьезного случая отправился в «Зоомагазин» в сопровождении охранников», «Охранники, работающие со мной годами, заметили мою скупую ласку».

Мемуарист не позволяет нам забыть о своем лидерстве в политике, в искусстве, в постели. «Подавляющее большинство мужчин планеты могли бы мне позавидовать», «Я заведомо стал врагом номер один в глазах государства», «Я, наверное, самый крупный писатель в России». Ощущая себя Фаустом («мой мощный дух не мог смириться», «наши творческие порывы, Гёте и мои, бьются в унисон», «я всё ближе к героям, богам и демонам»), рассказчик помнит и о мелочах. У него «аристократические точеные запястья». Его легкие на снимке выглядят «красивыми и воздушными». Даже злобный пес подружки «не выдержал напряжения» и «признал меня хозяином». Даже домашняя крыса — и та «вовремя вспомнила, что это я, её Вожак, ее босс».

«Я всегда обладал огромной творческой силой. Ее хватало и на литературу, и на организацию политической партии». Оптимизм автора предательски подточен глаголами прошедшего времени. Где ты, литература? Макаронический стиль — уже вроде и не стиль, а жертва склероза: забыв русское слово, писатель торопливо заделывает пробоину английским. «Приняться за свой old business, за мое писательство», «поддержание своего public image на должной высоте», «девки всех мастей дружно чавкали свой lunch», «ride через темный еще город», «вот где trigger вчерашнего скандала», «мне встретились elsewhere нескольких девушек». Забавно читать о том, как прокурор Устинов «попросил прийти в Генпрокуратуру, где предложил to make a deal». Представляете этот разговор?

Впрочем, даже в тех случаях, когда употреблены лишь русские слова, литературного качества не прибавляется: «ее безумие было окрашено в жилищно-пенсионные проблемы», «ест много хлебобулочных изделий», «я оставил ее мать в ее ситуации», «она быстро набросала ее и себя, два портрета», «у нее есть враждебный мне план», «в шапке покойного отца с кожаным верхом», «в голых деревьях внизу стоял одинокий мужчина», «убитых было 173 трупа». Если уж так пишет «самый крупный писатель в России», жутко представить прозу мастеров рангом помельче…

«Люди меня все меньше интересуют», замечает автор, и это правда. В книге охранники сливаются в одну мрачно-заботливую фигуру, а у полунимфеток различия минимальны: у одной «пухлая белая попа» и «сиськи с розовыми сосками», у другой «сиськи размером с кофейные чашки» и «обезжиренная попа» — вся разница. Самыми запоминающимися персонажами вдруг оказываются бультерьер и крыса. Смерть крысы описана так трогательно, что испытываешь сочувствие к автору… Может, ему пора сменить амплуа? Не всем же быть баталистами, звание писателя-анималиста тоже почетно. Стоит ли подстегивать в себе Эрнесто Че Гевару, когда ты уже Джералд Даррелл?

Старик савенко

Эдуард Лимонов. Апология чукчей: мои книги, мои войны, мои женщины. М.: АСТ