Антислова и вещи. Футурология гуманитарных наук

Ad – hoc – онтология предполагает одноразовые онтологические статусы, которые могут оказаться бесполезны для предельной теологизации – конкурирующей автосимуляции. Дурная бесконечность в своём лингвистическом изводе, манипулируя негипостабельностью, выдаёт неозначенное за тавтологичное, подвергая забвению многие ответы на вопрошание о бытии (увязая в языковых парадоксах о бытии, легко потеряться там, что никогда не знало вопрошания, словно непоименованная неизвестность, которая не существует сама по себе). Языковые игры о бытии ставят ва–банк для того, чтобы создать видимость заболтанности бытия, в то время как языковые игры на самом языке бытия доступны лишь тем, кто не отчаялся в абсолютном забвении бытия без поправок на дежавю (уже виденное) или жаме вю (никогда не виденное). Излишняя метафоризация онтологического вопрошания через трансгрессию естественного языка может привести к дискредитации как антиязыка, так и языка бытия, во имя последнего из которых мы отваживаемся на забвение вопроса о небытии (начиная с Парменида и заканчивая испытательным сроком смерти философии), чтобы не попасться на дешёвые бинаризмы или диалектизмы. Забвение вопроса о небытии по – прежнему не начато, но уже покрылось изрядной пылью, и его отсрочка продолжает увеличиваться (забвение небытия ради более явственного его воспоминания не работает на экономию парадоксальной интенции, при которой та или иная фобия преодолевается через ещё большее её нагнетение, а протекает в логике ресентиментальности, каждый раз мстя предшествующей попытке по своей концептуализации).

Вопрошание о небытии открывает такой горизонт негипотетизируемости, в котором события лишены не столько смысла, сколько бессмысленности, то есть неразличимы исключительно (эксклюзивно) в хронологии отсрочки. Забвение вопроса о небытии в стилистике (а то и риторике!) хайдеггеровского вопрошания свидетельствует отнюдь не в эсхатологическую пользу, поскольку мы имеем дело с чистым забвением – без психологической шелухи (несмотря на то, что о бессмысленности говорится больше чепухи, чем бессмысленности, она пребывает в состоянии постоянного дефицита автореферентности), вносимой человеческим фактором. «Небытология», парадоксальная в номенклатуре языка, может найти приют лишь в антиязыке как доме для всех беспризорных и блудных вещей.

Вопрошание о забвении небытия в отличие от забвения самого вопроса о небытии является не перформативно–парадоксальным, а парадоксально–интенциональным – ещё больше усиливающим вопрошание о забвении того, чего нет, но не может не быть, то есть не быть в собственном небытии (если экстраполировать франкловский метод парадоксальной интенции на проблему синхронизации плана содержания и плана выражения, то мы выйдем на качественно иной уровень лингвоонтологизма – «изначальное опоздание»17 и «изначальное опережение» будут сняты за счёт интенсификации, а именно – посредством собственных автореференций). Если значение запаздывает к своему референту, а означающее к своему означаемому, необходимо усилить такое запаздывание, пока оно не будет полностью исчерпано. «Изначальное опоздание», удвоенное на себя, может привести к амбивалентности, при которой не удастся установить сам запаздывающий характер (автореферентность «изначального опоздания» указывает только лишь на то, что «изначальное опоздание» о самом «изначальном опоздании» презумпционно, а потому – непротиворечиво; с другой стороны, парадоксальная интенция, применяемая в отношении самого «изначального опоздания», вопрошает об алгоритмах умножения (возможно, в духе аутентичного умножения сущностей) запаздывающего эффекта – эффектации. Заставив референт опаздывать к означаемому, а означаемое – к означающему, мы рискуем получить эффект «изначального опережения», вследствие чего нам придётся стабилизировать аннигиляцию «изначального опоздания» и «изначального опережения», выявив меру самой парадоксальной интенции. В отличие от эффекта синхронности между планом содержания и планом выражения «изначальное опоздание» при парадоксальной интенции может спровоцировать как инверсию, так и интерференцию смыслов до их воязыковления (правда, отнюдь не в фодоровском понимании языка мыслей, иначе придётся констатировать иерархию скоростных эффектов уже для самого языка мыслей). Таким образом, мы решаемся подорвать когнитивную функцию естественного языка, заключающуюся в оформлении мыслей. Отказывая мыслям в опосредованном выражении, мы пренебрегаем ими в надежде синхронизации мыслепорождения и воязыковления, когда приходится жертвовать большинством, чтобы «онепосредствовать» меньшинство.

2