Антология-2 публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012

Но самым поразительным еврейским героем, напоминавшим времена Иисуса Навина, был Наум Ромашкин. В то время, когда возрастал я, интеллигентский мальчик с хулиганскими наклонностями из недорезанной дворянской семьи, кругом было царство величайшего страха. Все всего боялись: боялись коммунистов и чекистов до последнего самого крайнего ужаса. Ни о каком сопротивлении никто даже думать не смел, только бы забиться в щель и выжить. А ведь герои были: смело умирали бывшие эсеры, анархисты, люди из повстанческих армий Антонова. Вот русскую интеллигенцию и предавший царя офицерский корпус большевики истребили, как бессловесных овец, все они умирали тихо и покорно, так как предварительно предали себя сами, подготовив всей своей жизнью пришествие большевиков и расчистив им дорогу. Когда Сталин накануне войны вырезал ленинский офицерский корпус победителей Врангеля и Колчака, то советские генералы перед смертью на Лубянке выкрикивали: «Да здравствует Сталин!», надеясь этим спасти свои семьи. Героизма в их истерических воплях не было – это было обычное русское подлое скудоумие. Уж лучше бы они, попав в полное дерьмо, умерли молча. Они, победители белых, оказались в абсолютнейшем полнейшем дерьме. Их, гордых соколов революции, загнали в угол и мочились им в глаза. На показаниях Тухачевского, где он признавался, что он германский шпион, видны выцветшие капли крови, которая капала из его разбитого гордого дворянского носа семеновского гвардейского офицера. Тем более был поразителен подвиг Наума Ромашкина. Наум Ромашкин был видный работник Госплана, ведавший контактами с Китаем. Это был тихий еврейский советский лысеющий интеллигент в очках. Его немного трясло от энцефалита. Отъявленным красным фанатиком он был с детства. Его мать работала в ранние тридцатые в советском полпредстве в Латвии, и он вступил в латвийские пионеры, и его еще в детстве били ульманисовские полицейские. В общеобразовательной школе, которая помещалась на Никольской, в здании греко-латинской академии, вместе с отцом и Наумом там учился еще один герой – некий Юрий Шепчинский (красавец из польской шляхты, возглавлявший эсэровскую организацию молодежи), всю жизнь просидевший в привилегированной тюрьме для особо опасных врагов советской власти.  В этой тюрьме зэков не выводили на работу и даже передавали им передачи Швейцарского Красного Креста. Наум Ромашкин, как многие советские евреи, был женат на русской простонародной женщине, блондинке из обывательской семьи, его однокурснице, тоже экономистке, у них был сын, мой ровесник, внешне простой русский парень, отдаленно не похожий на еврея. Жену звали Ксения. Наум так и называл жену Ксенией. У нас в семье их тоже называли по именам, это было в стиле двадцатых годов.

С Наумом мой отец подружил своего друга, некого Мерчо, болгарина. Мать Мерчо была близка с самим Димитровым, с ЦК Болгарской Компартии и через Коминтерн попала в СССР. Она с сыном бежала с Черного острова, где была особенно зверская тюрьма для коммунистов. Мерчо был близким другом отца и подружился с Наумом. Отец и Мерчо учились у Осьмеркина во ВХУТЕМАСе, где Мерчо писал очень красивые картины: все в черном болгары хоронят под красным флагом своих убитых революционеров. Жизнь парадоксальна: старший брат матери, командир Донского корпуса, под руководством Врангеля пытался совершить в Болгарии реакционный государственный переворот, который не удался и белых интернировали. Но об этом моя мать, конечно, молчала и дружила с Мерчо. Мерчо был довольно неглуп и, разобравшись в том, что происходит в СССР, сказал моему отцу один на один со своим болгарским  акцентом: «Все они, Глеб, сцеволочи». Одно время Мерчо с матерью жил в коминтерновской общаге в гостинице «Центральная».