Антология народничества

Ну, а долго ли мы будем в состоянии выдерживать эти страшные кровопускания? Нет, это выше наших сил! Мы рады отдать всю нашу кровь для народного дела, но не станет у нас ее, если каждый год будут проливаться такие реки! Вы говорите о «гидре стоглавой», говорите, как на место срубленной головы вырастают две новых. Уж позвольте мне уверить Вас, что Вы ошибаетесь. Это, может, издали так кажется. Я же был на месте, я видел, как рубят головы этой гидре. Не вырастает на их месте двух новых, уверяю вас! Уже теперь мы обанкрутились. У нас нет почти ничего. Мы ходим последним козырем. Теперь жизнь чуть теплится. Скоро она потухнет совсем. Наступит полная реакция, полная апатия. И так всегда будет после всякого возбуждения. И при том, чем сильнее будет возбуждение, тем продолжительнее будет реакция. И будет тянуться эта канитель, пока наша молодежь не обуржуазится, как она обуржуазилась во всех других странах, где она была когда-то революционной. И, ведь это не за горами. Процесс этот совершается с весьма достаточной скоростью, и недостает только конституции, чтобы он распустился полным цветом. Но и она, по всем признакам, не заставит себя ждать.

Ну, а что произойдет от того, что интеллигенция обуржуазится? Выйдет то, что революция оттянется не на один десяток лет. Наша интеллигенция – это горящая головня. Народ – это уголья. Конечно, уголья, сложенные в кучу, по прошествии долгого времени сами разгорятся от развития внутренней теплоты. Но умно ли дать бесполезно потухнуть головне? […]

Вот что неминуемо произошло бы, если бы наша интеллигенция действительно шла за Вашим органом: революция погибла бы в России на несколько поколений.

Но этого не будет! Русская интеллигенция не шла за Вами. С страшными усилиями, ощупью и в потемках она вырабатывала себе иной путь, и не далеко то время, когда она вступит на него твердо, ясно и сознательно. Теперь это только инстинктивно. Недоставало факта, который раскрыл бы всем глаза. Но скоро этот факт разразится, и тогда ваше направление – умерло! Все, что есть живого, деятельного, энергичного, все это соберется под другими знаменами, провозгласит другие программы. Какой же это факт? Это будущий процесс. […]

Военные действия откроются вскоре после процесса. Местом их будет Россия и прежде всего Петербург, куда я вернусь около этого времени. И, предупреждаю, здесь я намерен повести свою пропаганду не только в сферах вам чуждых, но и в вашем собственном гнезде, благо теперь, как член своего гнезда, я имею в него свободный доступ, и я надеюсь, что пропаганда моя не останется без успеха.

Но до конца процесса еще далеко. Мы за границей, а не в России. Здесь же не предвидится никаких столкновений. Единственная деятельность, которая возможна здесь, это – книжки. А на этом мы сходимся. Значит, ничего не может помешать нам оставаться по-прежнему в хороших отношениях, кроме разве слишком воинственного темперамента которой-нибудь из сторон. Но, ведь, во время севастопольской кампании не то, что перед сражениями, а в промежутках между самыми кровопролитными битвами обе воюющие стороны находили возможным встречаться и беседовать самым миролюбивым, самым дружеским образом. Неужели же мы будем воинственнее тюркосов? Не думаю! Это было бы простительно ребятам, а не нам, людям, достигшим уже почтенного возраста. Поэтому, любезный Петр Лаврович, по-прежнему жму Вашу руку.

19. А. И. Баранников*

Письмо родным (7 апреля 1881 г.)

В жизни каждого, вероятно, человека, если только жизнь эта идет по одному направлению, а не скачет из колеи в колею, есть своя кульминационная точка. Заберется он высоко-высоко, продержится там некоторое время, да и летит потом оттуда вниз головой. Один взбирается на эту высоту медленно, с расстановками, долго там сохраняет равновесие и потом медленно же спускается вниз; другой попадает туда в несколько прыжков, держится там несколько мгновений и так же стремительно, как взбирался, срывается в пропасть; третий […] и т. д. Все то время, которое человек проводит на высоте, – есть лучшее время в его жизни: тогда только он живет, живет в полном, широком смысле этого слова; тогда только ему легко, свободно дышится; тогда только он не боится никаких препятствий, лежащих по дороге к его цели; тогда только все послушно ему и является орудием в его всесильных руках. Он властвует, берет от жизни все, что в ней есть прекрасного, он венец творения, он царь. И благо ему, если он сумел воспользоваться этим временем, если он угадал его! Пройдет оно, и он снова ничтожество; одно ему останется – плакать о прошлом в уверенности, что оно никогда не вернется. Не счастлив ли тысячу раз тот, чья жизнь оканчивается на рубеже этих двух периодов! Там, позади, счастье, радости, но туда не вернешься, а впереди горе, страдания […] так не лучше ли остановиться именно здесь? Да, несомненно, это лучше.