Антология народничества

К маю или июню месяцу я имел достаточную подготовку для того, чтобы двинуться в губернию, с целью нахождения удобных пунктов поселений и мест для деятельности себе и нескольким своим товарищам, которые к этому времени приехали в тот же город. Собравши свои небогатые пожитки в мешок, отправился я то пешком, то подъезжая за несколько копеек с попутно едущими из села к селу, из деревни в деревню. Сообразно местным условиям, мне приходилось разыгрывать разные роли, – где нужда была в лавке, я являлся лавочником, расспрашивал об условиях торговли и приговоре общества, осматривал помещения для заведения; где сдавалась в наем водяная мельница, шел смотреть ее, узнавал цену, число лет аренды; где нужен был писарь, я предлагал свои услуги и вступал в сношения с старшиной и влиятельными стариками; где нуждались в кузнице, узнавал стоимость постройки мастерской и доходность этого ремесла; собирал сведения также и о других ремеслах, о постоялых дворах, об арендах земель и т. п. предприятиях. Таким образом я достигнул двух целей – во-первых, меня, как человека нужного, встречали во многих местах чуть не с распростертыми объятиями, наперерыв знакомились, зазывали к себе и давали мне самые подробные, а иногда и секретные сведения о сельской жизни, интригах местного начальства, влиянии различных сельских партий, об экономическом положении населения, одним словом о всем, что меня интересовало. И моя любопытность им не казалась странной, так как практичный человек не поселится в неизвестном месте, прежде чем не узнает всей подноготной. Я сталкивался с самыми различными типами, самыми противоположными интересами, наблюдал жизнь со всеми ее страстями и борьбой. Одни набрасывались на меня, как на человека с капиталом, от которого можно будет ожидать помощи в дни нужды, или тянуть безгрешные, но и беззаконные доходы, доступные даже маленькую власть имущему сельскому начальству. Другие видели во мне орудие, посылаемое провидением, для целей их личных или их партии. Третьи смотрели на меня просто, как на человека, полезного их селу или деревне, и потому считали нужным приласкать и помочь. Наконец, там, где я встречался со староверами, я ел и пил из своей собственной посуды, «знаменовался старым крестом», а не «щепотью»[88], не был «табачником и бритоусом» и был ими принимаем за человека «по вере», а потому возбуждал некоторое сочувствие и любопытство: «не по братии ли он». […]

[…] Раз в полдень зашел я в одну деревню отдохнуть и поесть. Улица была пуста. Все обитатели деревни были в поле. Наткнулся я только на одного грязно-одетого мужичка и спросил у него, куда можно зайти. Он оглядел меня искоса и ответил, что «можно зайти куда хочешь, а то пойдем ко мне». «У меня-то коровенки нет, да жена сбегает к соседу, у него молоко завсегда есть». Мы пошли к нему. По дороге он стал меня расспрашивать, что я за человек, чем занимаюсь, и т. д., и узнавши, что я городской и ищу места торговли, предложил открыть лавочку в этой деревне, расхваливал место и тракт и обещал выхлопотать приговор задешево, так как имеющимся в деревне торговцем общество недовольно и с охотой пустит другого еще. Я согласился. Тогда он мне предложил отдохнувши отправиться в кабак, там кой с кем можно будет поговорить, «к тому времени с поля станут возвращаться, сейчас сход соберем и дело живой рукой сладим». «Ты на меня не смотри, что я голытьба, а меня всякий богач боится, потому у меня такой характер, что я никому не стерплю. Если что неправдой или обидой нашего брата кто посмеет тронуть… и за голову свою не отвечу». Не хотелось мне идти в кабак, но пришлось. Там мы попали на разговор о пришедшей в волость бумаге, в которой объявлялось крестьянам, что они должны миром[89] содержать семейства бессрочно отпускных, призванных на службу или раненых ополченцев, теперь хорошо не помню. Мой спутник был чрезвычайно возмущен это новой повинностью.