Антология осетинской прозы

— Недавно мы убрали кукурузу и пустили на поле яловых коров… На границе земель вашего и нашего колхозов… Пастух стал собирать оставшиеся початки, зазевался, упустил коров, и те забрели на ваше поле. Откуда-то вдруг прискакал всадник, налетел на пастуха, стал кричать: «Кто дал тебе право чужие поля травить?!» Пастух пошел за всадником, стал извиняться. А тот ему ружье показал. Растерялся пастух — и быка угоняют, и коров нельзя бросить… Вечером прибежал ко мне со слезами на глазах, кое-как обрисовал обидчика, и оказалось, что он знал лошадь, на которой сидел тот человек… Вскоре мы нашли эту лошадь, но хозяин ее ни в чем ни признался. — Ничего, мол, не знаю, в тот день лошадь была у меня во дворе, соседи видели ее и могут подтвердить…

— Не о Кайти ли ты говоришь? — спросила, будто припоминая вслух, Таурзат.

Они долго шли молча, потом Габуш сказал:

— Значит, это ваш?

— Да. Он был бригадиром. Но вы его знать не можете, вы тогда работали далеко отсюда…

— Не так уж и далеко, нас разделяли всего три села… Так вот, там, где я работал до войны, живут родственники его матери. — Габуш зорко поглядывал по сторонам. — Что он за человек? Ты его хорошо знала?..

Считали его нахальным, заносчивым, но ей он казался человеком, живым, деятельным. Да и бригадиром быть не так-то просто… Всем не угодишь — кто-то и обидеться может и злобу затаить… Как-то раз глубокой осенью одна из колхозниц несколько дней не выходила на уборку кукурузы. Оказалось, что у нее не было теплой одежды. Кайти, узнав об этом, тут же снял с себя телогрейку и отдал… Таурзат даже позавидовала ему: она не сумела бы так сразу найтись…

Таурзат стала приглядываться к Кайти, хотела разобраться, понять его. Но грянула война, и в первые же дни Кайти ушел на фронт…

— Не знаю, что и сказать тебе, — пожала плечами Таурзат. — Он был еще молод, а молодым свойственно ошибаться…

— Сбежал он, — сказал Габуш. — Дезертировал…

Таурзат знала, что Габуш был командиром истребительного батальона, но у нее и в мыслях не было, что он придет в их село с подобной вестью. Колхозное имущество пока все было здесь, и она думала, что он принес ей какое-нибудь секретное указание об эвакуации. Таурзат вспомнила, каким гордым, независимым был Кайти. Нет, струсить такой не мог…

— Приглядись повнимательней к их дому. Трудно сказать, чем может выдать себя человек…

— Хорошо, — Таурзат поправила платок, зябко передернула плечами. — Я тебя поняла…

5

За селом, в стороне от кладбища, на котором похоронены те, кто умер своей смертью, возле своего очага, выстроились в ряд четырехгранные, близко стоящие друг к другу деревянные надгробья. Они видны издали, их уже много. Имена тех, кто погиб от первых пуль войны, выведены на них в черный день черными буквами.

Сколько было похоронок, столько белых деревянных памятников стоит сегодня рядом со старым кладбищем.

Сегодня на один памятник станет больше.

Таурзат получила извещение о смерти младшего сына Дзиппа.

Легче умереть, чем перешагнуть порог с этой вестью. Кто осмелится войти в дом Дзиппа?..

Таурзат старалась не думать об этом, но младший сын Дзиппа словно пришел к ней, стал перед глазами и стоял, не уходил… Когда Таурзат поравнялась с низеньким, крытым соломой сараем Госка, а до дома Дзиппа оставалось еще три десятка шагов, сердце ей подсказало: «Нет, не должны они пока знать об этом. Пусть живет для них младший сын, пусть вспоминают они его шалости, за которые строго журили его, пусть, любя, жалеют об этом…»

Кайти будет есть горячий чурек, Уалинка, глядя на сына, и воздухом одним удовольствуется, а из дома, что рядом с ними, день и ночь будут слышаться причитания…

Таурзат испугалась: а вдруг выйдет сейчас из этих ворот отец или мать погибшего? Что она скажет им? Остановившись в растерянности, повернула к Госка…

Идти по чисто подметенному двору — все равно, что вернуться к прошлым спокойным дням.

— Эй, есть кто-нибудь живой? — позвала Таурзат.

Хлопнула дверь, из дома выбежала, улыбаясь, Госка. Улыбаться-то она улыбалась, а в глазах сквозили беспокойство и испуг.

— На минуту к вам зашла, Госка, — как бы оправдываясь, сказала Таурзат. — К Серафиме, дело есть.

— Здравствуй, Таурзат, здравствуй, — радушно произнесла Госка, теперь уже спокойно глядя на гостью. — Обрадовала ты меня, зашла без приглашения как своя. — Она кивнула на крыльцо: — Теперь порог дома переступи.

— Зайду к вам, Госка, только прошу, не беспокойся, не считай меня гостьей…

— Ладно, ладно, чем богаты, тем и рады…

— Госка, я же говорю, не в гости пришла я, по делу, ненадолго…

«Не начнись, Госка, эта проклятая война, работали бы мы с тобой на ферме и горя не знали», — поднимаясь на крыльцо, думала Таурзат, и ей хотелось громко говорить обо всем добром, что думала она о Госка…

— Что пишут ваши мужчины? — спросила Таурзат.

— Парень наш из тех, кого связистами называют, — заговорила Госка. — Пишет, что жив, здоров, но поди-ка, поверь ему… Просил, чтобы пока ему не писали. Наверное, их опять куда-нибудь перебрасывают… А хозяин наш еще раньше прислал письмо… Как спасительное лекарство эти каракули на клочке бумаги…