Антология осетинской прозы

Детям не стоится на поляне. Они взбежали на пригорок, с которого видна вся дорога, хотят видеть скачки от начала до конца. И не только дети — никто здесь не воспринимает скачки равнодушно. Даже женщины. В селах Цмити и Лац опустели дома. Люди стоят на плоских крышах, на буграх, на улице… Вдруг слышится неистовый крик детей — из-за поворота показался первый всадник.

— Конь Угалука! — одновременно вырвалось у всех. Никто не произнес имени наездника — слава достается скакуну и его хозяину.

Угалук с достоинством принял скромный приз. Слышатся поздравления, не шумные, как обычно, а сдержанные, немногословные.

К этому времени привели в порядок место, отведенное для памятника. Камень установили так, чтобы он возвышался над поверхностью земли на полтора метра. На камне попытались было сделать надпись — не красками, потому что краски блекнут со временем, — надпись хотели высечь резцом, но, к сожалению, ничего из этого не получилось. Что ж, и без надписи памятник убудет известен всем живущим в Куртатинскем ущелье.

От памятника вдоль дороги протянулись в два ряда бревна — это скамейки. Между ними на деревянных подставках доски — столы. Так бывает на поминках. Для сотен, а то и тысяч людей не найдешь закрытого помещения.

Распорядители пригласили всех к столу. Рассаживались неторопливо, с оглядкой. За осетинским столом каждый занимает место по возрасту. Это древняя традиция. Богатый ли ты, бедный, знатный или неизвестный, образованный или неграмотный — садись, пожалуйста, но там, где тебе положено. И люди не спешат, боясь, что кому-то из старших придется сесть ниже, если все места выше окажутся занятыми.

Наконец старику, сидящему во главе стола, подали рог с аракой. Разговоры смолкли. Все встали.

— Добрые люди! — сказал старик. — С тех пор, как первый осетин пришел в это ущелье, проник за спины гор Кариу и Тбау и поселился здесь, в нашем Куртате не было большего горя, чем горе этих дней. Никогда еще в страну мертвых не уходил человек, о котором горевали и плакали столько, сколько о Ленине. Рухсаг уад дорогой Ленин! Благодаря тебе горец получил землю, бесправный и угнетенный стал хозяином своей жизни, униженный и скованный стал свободным, темный и неграмотный стал ученым. Благодаря тебе мы вырвались из мрака царской власти к сияющему солнцу народного счастья. Да будет вечно светла твоя память, дорогой Ленин! Пусть все приготовленное нами пойдет тебе, если есть еще жизнь на том свете… [31]

Старик умолк на мгновение. Вылил несколько капель араки из рога на стол, как положено по обычаю в конце поминального тоста, взглянул на памятник.

— Прости нас, дорогой Ленин! Не в меру твоего величия все то, что мы сумели сделать для тебя, а только в меру наших возможностей. Но если бы мы поставили тебе памятник из жемчуга и алмаза высотой с гору Кариу, — и это не было бы достойно твоей памяти… Знай — это не просто камень, это сердца жителей вашего ущелья…

Следующий тост он провозгласил за соратников Ленина. Пусть они здравствуют долгие годы и пусть стоят за бедных, как Ленин. Пусть никто из них не уходит из жизни раньше времени, пусть всегда идут они по ленинскому пути, пусть здравствует молодое поколение, которому Ленин дал широкую дорогу в жизнь…

Было исполнено все, что предусматривалось: поминки, скачки, сооружение памятника. Но горькие думы остались у каждого. Пожалуй, сегодня куртатинцы горевали больше, чем в день смерти Ленина, хотя с тех пор прошло более трех месяцев. Сейчас и величие Ленина и горечь его утраты казались значительнее, чем раньше… Так бывает в горах — чем дальше уходишь от них, тем полнее охватывает их взор, тем грандиознее они выглядят.

Люди начали расходиться. Первыми уехали жители дальних сел…

Движутся всадники вверх по ущелью, разъезжаются по селениям.

Два всадника возвращаются в селение Хидикус. Едут рядом, молчат, скованные горем. По обычаю, младший должен скоротать дорогу старшего — рассказать что-нибудь интересное, чтобы время в пути прошло незаметно.

— Прости меня, Кайтуко… — говорил младший. — Ты больше жил и больше меня видел. Ты даже в Америку за счастьем ездил. И здесь, в горах, работал с учеными — искал руду… Сегодня ты слышал, о чем говорили люди, о чем беспокоились, чего опасались… Если нет вождя, руководителя, то… я не знаю, как сказать об этом…

Он замолчал, не закончив фразу, которую начал вовсе не для того, чтобы занять старшего. Думы о будущем, о завтрашнем дне Советской власти беспокоили сейчас всех. Тот, кого звали Кайтуко, как многие безземельные горцы-осетины, уезжал до революции на заработки в Америку. Помолчав немного, он ответил: