Антология осетинской прозы

«Рыба гниет с головы», — такое, кажется, тоже прозвучало» Попробуй, открестись. Мне, цыгану, почести, а там и цыганятам. Первому секретарю райкома оказывает «услуги» председатель колхоза, председателю колхоза — бригадир, а тому кто? А тому колхозники кулак под нос: «Сам работай на свои трудодни». Кулак-то совали, но кто же пахал, сеял, убирал, если не они?

Почему это он поздним умом горазд, почему? Сколько раз твердо решал: поеду в район, никого предуведомлять не буду, сам не маленький, найду и поле, и колхоз, и ферму. Поговорю с людьми, постучусь в двери. Не глаза мне откроют, а душу полечат, в положение войдут, поймут, что не от хорошей жизни первый секретарь обкома партии тоже в тревоге за общее дело. Ему тоже больно, что трудодень полупустой, что до крови родное государство рабочих и крестьян не дяде какому-то забирает у них урожай, а чтобы накормить детей-сирот, накормить рабочих и студентов, народную интеллигенцию, больных и немощных, инвалидов войны, продать хлеб и построить новые заводы и фабрики, выпустить больше — не сто тысяч, а сотни тысяч тракторов, наделать этих самых запасных частей, будь они во веки веков неладны. Но не выехал инкогнито, не постучался, не поговорил по душам! Ибо стыдился самого себя, стыдился не доверять первым секретарям райкомов партии. Не все же они были Бексолтаны! Но, к сожалению, и он не один такой…

Верь осетин, верь коммунист, но проверь! Это не право твое, а святая, уставная обязанность. Так Ленин завещал. Делал? Нет. Вот и казнись. Кусай локти, — Дзамболат вспотел. Не церемонясь, вытер лицо и грудь вытянутым краем простыни.

Опять перегнул. Проверяли… как не проверяли. Может, недостаточно глубоко. Поверхностно. Но проверяли. А если бы меня самого проверяли дотошно, еженедельно, ну, ежемесячно, пусть, ежеквартально? Не обиделся бы? Стало бы лихорадить. Унижала бы эта мелочная опека. А в райкомах не те же люди сидят? Не те же коммунисты? Надо было быть щепетильным. Но в меру. Тогда почему же сельское хозяйство пришло в упадок? Известно, почему. Война. Разорение. Двадцать миллионов павших… И в постановлениях ЦК об этом сказано. И не только об этом… И не только у нас так… И не один я…

Мысли, мысли… Тяжкие мысли…

Не творил зла… Не порождал зла… Сам… А если творили зло моими руками? Кто? Да тот же самый Бексолтан, будь он не тем местом помянут! Тогда еще работал в органах… Принес бумаги на нескольких работников. Они разоблачались как враги партии, враги народа. И я дал свою санкцию на их арест! Дал! И где они сегодня? Я в своем доме, в теплой постели. И Бексолтан в своем доме. И ему еще лучше, чем мне. А эти где? И про меня сегодня сказали, что политически неблагонадежен. А если и тех точно так же оговорили? Пусть не всех. Пусть одного из десяти, из сотни! Кто за это ответит? И это я сетую на судьбу? Да не стоглавый же я! Против ветра и утлое суденышко идет. Но где тот корабль, который бы против ветра времени поднял паруса и тут же не пошел ко дну?

…Пришли как-то из органов с компрометирующими заявлениями на трех ответственных работников. Дзамболат прекрасно знал их лично. Они, оказывается, если судить по доносам, переродились в заклятых врагов народа. Но он отстоял-таки их. Тех, троих, через полгода удостоили высоких правительственных наград. Сам привинчивал им ордена на грудь… Он их знал, а если бы нет… Отвечал бы сейчас за «злоупотребление». И по какой статье?

Не без вины виноват, нет, не без вины. Однако… Политически неблагонадежен? Это вы уж бросьте! Кончились времена навешивания ярлыков!

Голова налилась свинцом, ничего уже не соображала. Ни вспоминать, ни думать сил не осталось. Выжат насухо. Дзамболат смежил веки. Какие-то огненные круги поплыли перед глазами. И в круге, как в нимбе, пролетела над ним голова Бексолтана. Распахнулась огромная пасть, и вдруг из пасти соскользнула длинная рыбина. Холодным, омерзительно липким, хвостом провела по лицу Дзамболата…

Дзамболат вздрогнул, испуганно вытаращил глаза. Невольно провел рукой по лицу — наваждение пропало. Глубоко и тяжко вздохнул, перевернулся на другой бок. Желанный сон одолел Дзамболата только перед самым рассветом.

Перевод Б. Гусалова

Сергей Марзойты УРСДОНСКАЯ БЫЛЬ Главы из романа

Воздух горчит осенней сухостью. В наплывах его струй, прогретых солнцем, млеешь, как в знойном мареве летнего дня. Коршун томится в зыбком разливе покойного мира с самого утра, изредка легким покачиванием крыльев выверяя направление движения. Пора бы и дух перевести, однако охота не принесла желанного удовлетворения. Как ни ловчил, как ни изощрялся в головокружительных падениях, попадалась лишь мелочь, и он еще не насытился. Долго выслеживал стоящую добычу и, когда, наконец, был вознагражден за терпение и усердие, пришлось идти на риск. Уже и надежды не оставалось никакой, как вдруг на гребень борозды, сочащейся свежим срезом, уселась перепелка. Все бы ладно, но вблизи находился человек.