Антология осетинской прозы

Бабе принимается доставать из ящика рубанки, стамески, напильники, молотки, старые подковы, изогнутые гвозди… Рашпиля нигде не видно. Бабе бросает инструменты обратно в ящик и заталкивает его под кровать.

Больного охватывает еще большее волнение. Он, не мигая, глядит на сына и что-то беспрерывно шепчет. Черыко подставляет ухо к самым губам Челе, и ему удается разобрать: «Тембол… Рашпиль!»

— Бабе, сходи еще раз к Темболу, — говорит Черыко, — пусть он получше поищет этот рашпиль… А нет, так обойди соседей, может, отыщется у кого-нибудь!

Бабе с ворчанием покидает комнату:

— И на что ему сейчас рашпиль или, может, на том свете он собирается доски гроба зачищать?

Разбрелись по селу четыре сына Челе, повсюду ищут рашпиль.

Челе стал испускать дух. Дыхание его становится прерывистым, а то и вовсе останавливается. Больной все же находит в себе силы, ворочая глазами, оглядеть собравшихся. Черыко опускает ладонь на лоб умирающему и внимательно вглядывается в его зрачки. У трех дочерей Челе носовые платки начинают бегать от носа к глазам и от глаз к носу.

В комнате появляются сыновья Челе: отыскался-таки рашпиль отца! Бабе приближается к постели и показывает рашпиль умирающему. При виде рашпиля Челе что-то начинает бормотать, в глазах его мелькает радостный блеск. Бабе вытаскивает из-под кровати ящик с инструментами и, приподняв крышку, бросает туда рашпиль. Комнату оглашает громкий звон металла. Челе облегченно вытягивается, вздыхает и… Черыко прикрывает ему веки.

Перевод А. Дзантиева

Дзахо Гатуев ГИЗЕЛЬСТРОЙ Очерк

ОСАДА НАЙФАТА

Мягкие волнистые, цепляющиеся одна за одну линии гор незаметно вынесли меня на перевал. Я еще раз посмотрел на зеленые массивы вольной Куртатии, увенчанные прогнившими зубьями разрушающихся башен, и спешился: начался спуск.

Впервые мне пришлось входить в Даргавское ущелье через верховья. Они суровы и мрачны. Над черными графитовыми утесами круто виснет иссеченная грандиозными трещинами снежная стена Зариу-хоха. Перед лицом его особенно жалкими кажутся аулы, почти брошенные жителями.

Сегодня канун праздника, и в аулах говорят даже камни. Съехались гости. На плоских кровлях саклей ритуально режут баранов, которые не блеют, удрученные видом своих уже приконченных собратьев. Их спрятанные черными рунами тела корежит судорога. Но беспощадны руки резника, только что молитвенно простиравшиеся к богу богов — Хцау и богу грома и молнии — Вацилле. Из раненого бараньего горла фонтаном бьет кровь. И ползет над саклями густой дым, начиненный ароматными запахами мяса, пирогов и паленой шерсти…

На площади в Каккадуре три свежепросмоленных дымом гнезда для пивных котлов. В каждом котле варилось праздничное ячменное пиво. И в каждом можно бы танцевать лезгинку…

Гомера вдохновили бы осетинские пиры…

Центр праздника — за селением Цагат-Ламардон. Там уютное зеленое ущелье вздыбилось утесом. На нем декоративно высится древняя циклопическая башня, которая считается священной. К ней приложены поздние каменные постройки. Плоские кровли их — ступени к святилищу Найфат.

Задолго до начала праздника наследственный жрец Найфата Ильяс Гутцев, как его предки, гаданием на стрелах устанавливает, какой из домов Ламардона должен дать жертвенного ягненка в этом году. Жрец сам идет к стаду, сам отбирает жертву, которую с этого момента окружают необыкновенным в горском быту уходом: приставляют к нему трех маток, холят, купая даже в молоке, до дня праздника скрывают от женских глаз.

В первое после христианской троицы воскресенье приходит конец бараньему счастью…

День за днем кружит земля, открывая солнцу гладь океанов и морей, поля, леса и пустыни суши, снежные вершины гор, склоны ущелий, обложенные саклями. Вот тень от Зариу упала на скалу, и жрец вышел из своего очистительного убежища в Найфате. На нем белая одежда — бязевый бешмет, перетянутый ремнем. Он без кинжала. Давно не бритое — в очищении — смуглое лицо и низкий, четко очерченный, тяжелый в морщинах лоб. Медленные карие глаза спрятаны глубоко.

Когда-то давно, — люди говорят, что шестьсот лет тому назад, — предка этого жреца, безродного мальчика, похитили кабардинцы. Мальчик пас кабардинское стадо и часто плакал, тоскуя по своей суровой родине.

Однажды к мальчику спустился с поднебесья орел и спросил:

— Ты осетин или кабардинец?

— Осетин.

— Почему ты так много плачешь?

Мальчик рассказал орлу о своей беде. Орел вознес мальчика на гору.

— Узнаешь ли ты эти места?

Мальчик узнал башни Найфата (тогда там жили люди).

— Иди! — отпустил мальчика орел. — Вспоминай меня. Пусть твои молитвы исцеляют людей.