Антология плагиата: от искусства до политики

«Золя, храня свой полубрюзгливый-полускучающий вид, бросил в мою сторону: "А разве все мы не происходим один от другого?" – "Более или менее, мой милый", – ответил я. Черт возьми, я понимаю, ему выгодно, чтобы это положение было бесспорным, – ему, который написал "Западню" после "Жермини Ласерте", а "Проступок аббата Муре" – после "Госпожи Жервезе"… Но сколько он ни ищи, ему не найти книг, являвшихся родителями моих книг, какими мои стали для его собственных! Право, Золя – весьма любопытная фигура!»

Итак, Дюма использовал рукописи малоизвестных литераторов, причём оплачивал их работу, а Золя кое-что заимствовал, не спрашивая разрешения у авторов. Но можно ли их обоих в чём-то упрекать, если читатель был вполне доволен?

А вот что отвечал Золя своим хулителям:

«До сих пор меня обвиняли во лжи, которую я допустил в "Западне", теперь меня хотят поразить громом, потому что заметили, как я опираюсь на очень серьёзные документы. Все мои романы написаны этим методом; я окружаю себя библиотекой, горой заметок, прежде чем взяться за перо. Ищите плагиат в моих предшествующих работах, и вы сделаете великолепные открытия».

Немало открытий можно сделать, читая ранние произведения Бальзака. Работая над «Кромвелем», он переработал фрагменты из трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде» Еврипида и написанной на основе аналогичного сюжета «Ифигении» Расина, но в основном заимствовал из «Цинны» Корнеля. Британский писатель Робб Грэм в книге «Жизнь Бальзака» пытался оправдать своего героя:

«Несправедливо обвинять Бальзака, как это сделали многие, в краже отдельных строк у других драматургов. К тогдашней драматургии термин "плагиат" практически неприменим. Драма, как в наши дни поп-музыка, тогда по большей части состояла в перелицовке уже существующего. Со свойственной ему практичностью и даром мимикрии новичок Бальзак распознал этот жанр во всей его полноте. Совершенная оригинальность не считалась добродетелью, и не зазорно было заимствовать удачные чужие строки».

Грэм цитирует отрывок из записки под названием «Заимствования для "Кромвеля"», приложенной к рукописи пьесы Бальзака:

«Этот стих я без зазрения совести утащил у Расина, который утащил его у Корнеля, который утащил его у Ротру, который, возможно, позаимствовал его ещё у кого-нибудь».

Иного рода заимствование использовала Жорж Санд – сцена из пьесы Санд по её же роману «Маркиз де Вильмер» была написана Александром Дюма-сыном. Однако всё было сделано «полюбовно», так что писательницу не в чем упрекнуть.

Если Корнель не смог обвинить Бальзака в плагиате, поскольку их разделяли два столетия, то совершенно иначе дело обстояло в конфликте между Гончаровым и Тургеневым. В одной из бесед Иван Александрович имел неосторожность поделиться с Иваном Сергеевичем замыслом своего нового романа, который позже получил название «Обрыв». Каково же было удивление Гончарова, когда через несколько лет он обнаружил в «Дворянском гнезде» Тургенева те же образы, тех же персонажей, о которых он так подробно рассказал когда-то своему приятелю. В Лаврецком он узнал своего Райского, а в Лизе Калитиной – собственную Варю. Понятно, что Гончаров был возмущён – «ограбленный» писатель потребовал у «вора» убрать из романа несколько сцен, которые явно свидетельствовали о плагиате. Как ни странно, Тургенев подчинился, хотя юридических оснований для обвинения в плагиате не было – роман «Обрыв» был опубликован только через десять лет. По-видимому, причиной такой «кротости» со стороны Тургенева стало не раскаяние, но прежде всего должность Гончарова – он занимал место цензора в Петербургском цензурном комитете.

Прошло всего два года, и конфликт вспыхнул с новой силой – теперь Гончаров предъявил аналогичные претензии к роману Тургенева «Накануне», куда его Райский и Варя перебрались под чужими именами. На этот раз дело дошло до «третейского литературного суда», который вынес «соломоново решение» – никто из писателей в заимствовании не виноват, поскольку имело место всего лишь совпадение. Предательство приятеля так подействовало на Гончарова, что после «Обрыва» он уже не писал никаких романов.

Фёдор Михайлович Достоевский не конфликтовал с Алексеем Константиновичем Толстым – конфликт возник в умах литературных критиков. Было подмечено, что характер царя Фёдора из одноимённой пьесы Толстого уж очень напоминает князя Мышкина из романа Достоевского «Идиот». Вот мнение Исаака Ямпольского, изложенное в «Заметках историка литературы»:

«И Фёдор Иоаннович, и князь Мышкин – последние в роду; оба люди больные, физически слабые; многие считают первого "идиотом" второго – "младенцем", о нём говорят, что он "и плотью слаб и духом", оба хотят "всех согласить, всё сгладить"; оба страшатся мира, в котором нет правды, и хотят обновить его, изменить людей, не прибегая к насилию, деятельным добром… Знакомясь с характеристиками Федора Иоанновича в статьях и рецензиях современников, ловишь себя на мысли, что думаешь не о нём, а о князе Мышкине, и наоборот: читая о Мышкине, мысленно обращаешься к Федору Иоанновичу».