Антология русского советского рассказа (30-е годы)

Уже рассвело, когда прикатил на Миллионную Петр Мироныч. Брат выскочил ему навстречу.

— Ну что? — выпалили они сразу, уставившись друг на друга, и оба развели руками.

Казалось, так же как они, весь дом исполнен был отчаянного недоумения: старик исчез, и след его простыл. Где-то, запрятавшись в угол, скулил побитый Васька. На дворе, требуя расчета, ворчал караульщик:

— Какой сторож даст себя бить? А он прямо в зубы. Мне седьмого десятку сколько годов?

Петр Мироныч, схватившись за голову, метался из стороны в сторону.

— Кабы мы тогда послушались владыку, — устало сказал Павел, — нашли бы лекаря…

— Ну?

— Объявил бы он папашу не в своем уме, не было бы нам нынче заботы. Сколько денег извели на церкви да на участок. Поди возьми теперь чего с участка.

— Крепок задним умом. Лучше скажи, сейчас что делать?

— Что делать? — с досадой переговорил Павел. — Что делать? Пойдем к ней.

— К ней?

— Где же ему больше находиться? Он там хоронился. А ты придумал ветер в поле ловить.

Петр вскинул глаза на брата, подумал и вдруг принял его решение.

Немного спустя они стучали в квартиру Агриппины Авдеевны. Им отперла Машутка и, потеряв платок, стремглав улетела из сеней.

Они вошли в переднюю.

Рядом с ней, в большой комнате, ненужно мигали забытые свечи, все было в беспорядке, одежда валялась по креслам.

Раздались торопливые шаги, женщина в черном платье, прикладывая к глазам мокрый кружевной платочек, остановилась в дверях.

— Что вам угодно? — разбитым голосом сказала она.

— Пришли узнать, куда вы нашего родителя девали, — пробасил Петр. — Ведь это вы сами?

— Ах, — вздохнула Агриппина Авдеевна и тихонько потрогала глаза платочком. — Ах! Вы, наверно, дети Мирона Лукича, сыновья… моего мужа…

— Мужа? — угрожающе переспросил Петр.

Она глубоко всхлипнула и совсем закрыла лицо.

— …моего покойного мужа.

— Покойного? — закричал Павел. — Что ты с ним сделала?

— Ах, что вы! — воскликнула она, вытягивая перед собой руку, точно защищаясь. — Такое злосчастье, такое злосчастье! У него было совсем слабое сердце!

— Где он? — крикнули братья.

— Такое злосчастье! — горячо повторила она, и вдруг у нее прорвались рыдания.

— Он мне… он мне… — силилась она что-то выговорить, — он мне оставил… только половину!

Братья ринулись в дверь, толкнув с дороги Агриппину Авдеевну, пробежали одной комнатой, потом другою, ворвались в спальню и остолбенели.

Старик сидел в своем кресле, фиолетовый, с разинутым ртом. Ноги его были открыты.

1920–1930

Алексей Толстой

Марта Рабе

Это было в первые годы Питербурха. Крепость только что строилась: били частоколы, копали рвы, наваливали раскаты. На болотистых берегах Невы, еще покрытых лесом, кое-где виднелись дощатые бараки, амбары и мазаные хижины. Лишь у деревянного Троицкого собора, что на Троицкой площади, да на Васильевском острову, на мысу, где студеная Нева разбегается на два русла, стояли бревенчатые, нового голландского штиля, избы обоих канцлеров, фельдмаршала генерал-адмирала и других служилых людей. Прочно строиться боялись. Грозный швед был под боком, военное счастье переменчиво: город как лагерь. Один только Александр Данилович Меншиков поставил богатый двор, обшитый тесом и выкрашенный под кирпич, а рядом, у самой Невы закладывал каменный дворец.

У Александра Данилыча все — как в знатных голландских домах. Конечно, наспех, на живую нитку, — но в ассамблейной, небольшой в два света комнате, — камин из сосны, крашенной под дуб, с деревянными же золочеными мужиками по бокам; на стенах, разделанных по тесу под мрамор, висели виницейские зеркала, фламандские срамные картины с голыми девками; в дубовых шкапах выставлена золотая и серебряная посуда, добытая из разоренной недавно Лифляндии. В частые переплеты длинных и узких окон вставлены не то что пузыри или слюда, но прозрачные, как воздух, стекла. Пол натерт воском. Чисто. Все блестит. Солнце над Невой, прорвавшись сквозь весенние облака, заливает рябью синие воды, лужи на топком берегу, где шумно раскачиваются редкие сосны, и, лучами ударив сквозь стекла, играет на кубках и тонком хрустале обеденного стола, покрытого по голландскому обычаю полотняной скатертью.

К столу подошла Марта Рабе. Поправила свечи в медном пятисвечнике, складку на скатерти, подняла на свет виницейский, как мыльный пузырь, кубок, подышала на него, вытерла уголком чистенького фартучка. Взглянула в окно, чуть прищурив черные веселые глаза, — солнце было уже низко, блестел жестяной шпиль крепости, синели леса за рекой Фонтанкой. Легкой походкой Марта Рабе пошла к зеркалу и оглянула себя.

Статная, с высокой грудью, прикрытой косынкой, чернобровая, — горячий румянец, лукавое живое лицо, на висках завитки темных волос. Полосатая шелковая юбка без стыда открывает сильные ноги в белых чулках. Другой такой поискать. Марта глядела на себя и вздохнула коротко. Переступила красными каблучками. Ну, ладно.