Антология русского советского рассказа (30-е годы)

Послышались громкие голоса. Марта вернулась к столу. Александр Данилович провожал до передней адмирала, Федора Матвеевича Апраксина, рыхлого большого человека, с бритым, морщинистым, бабьим лицом, с открытой старой шеей, неряшливыми седыми волосами. Он шел озабоченно и торопливо, в дверях задержался, взял Меншикова за кафтан:

— Дела, дела проклятые, а уж вот как надо бы выпить и пошуметь по случаю жалования тебе графского титла, Александр Данилыч, то бишь, прости, ваше сиятельство.

Кланяясь, Меншиков сказал:

— За шумом дело не станет. Вот только обернусь из Копорья. Пятнадцать тысяч четвертей ржи надо запасти.

— А где ее, к черту, взять, голый север, — адмирал поднял густые брови. — Эх, мужи государственные, кабы вы Лифляндию не разорили, сидели бы мы по шею в зерне. Проживем ли эту зиму без хлеба — сумлеваюсь. Народишко и теперь мрет, как мухи.

— Я гетману Мазепе отписал, хлеб повезем с Украины, с Дона — потянем.

— А как мужики не дадут? — адмирал опустил одну бровь.

— Дадут. А драгуны на что?

— Ну, гляди, граф, справляйся. — Адмирал вдруг с досады полез в голову чесаться. — Эх, да еще кирпича мне надобно тысяч сорок… Царю легко сказать — ставь литейный завод… А ты голыми руками ставь. А ну, как не пришлют из Англии мастеров? — пропала моя голова… Рабочих везу с Урала в цепях, чтобы не разбежались сучьи дети, ибо здешние — зело неспособны… И ни гвоздя, ни кола — одно болото… Тьфу! Прощай, ваше сиятельство!

Адмирал поклонился, и Меншиков поклонился по этикету, — отставил ногу в шелковом чулке, низко уронил букли парика, тряхнул кружевными манжетами:

— Ауфвидерзейн, дай боже, в добрый час, мин герр адмирал…

Заперев за Апраксиным дверь, он остановился перед зеркалом поправить алонжевый парик, — черные, круто завитые букли падали едва не до пояса. Малиновый кафтан его, с жесткими как жесть полами, был густо обшит золотым галуном. Длинное лицо Александра Данилыча чисто выбрито. Синие глаза глядели строго. На красивом, слегка кривоватом рту — этикетная улыбочка. Руки в перстнях. Алмазами усыпана рукоять шпаги. Ну, чем не граф!

— Марта, — сказал небрежно, — поди приоденься, царь будет к столу.

— Ох! — Марта всплеснула руками. — Уж вы и придумаете, господин граф… Я не выйду. Оробею…

— Ничто, — царь простых баб любит, смейся веселее.

— Да ведь ца-арь…

— Обойдешься. Ты его царем, величеством не зови, — обругает.

— Как же его величать?

— Господин шаубинахт, — по-нашему, вроде как пониже адмирала. А пока он весел — зови просто: герр Питер. (Марта глядела круглыми глазами, трясла головой. Граф слегка нахмурился.) Сядешь с ним рядом. Потчуй, говори шутки, зря не стыдись. Он нынче — как лев алчный до женского… В нем тысяча любострастных чертей сидит.

Марта перестала трясти головой. Мигнула. Глаза сузились любопытством. Руки спрятала под передничек.

— Вот? — спросила. — Отчего сие?

— Под Шлиссельбургом в прошлом месяце упал в канаву саксонский посланник Кенигсек, будучи зело пьян, да и потонул. Царь сам обыскал карманы его, чая — нет ли цифирных писем, да и наскочил: при посланнике — на груди — письмо Анны Монсовой… Из-за этой шкуры царь законную жену в монастырь сослал… Бывало, прилетит из-за границы и к первой — к Монсихе… Променяла, стерва, на саксонца тонконогого. Царь о ней и слышать не хочет.

Марта промолчала. Молча подошла к Александру Данилычу, — руки под передничком, голова опущенная. Глядит исподлобья странно блестящим взором.

— Господин граф, а вы любите меня?

Александр Данилыч не ждал такого вопроса. Надул щеки, покосился.

— Я есмь муж государственный, — проговорил хотя и с важностью, но несколько нерешительно… У Марты задрожали ноздри.

— Вы взяли меня как пленную рабу, в одной сорочке, господин граф… Вы подняли меня до этих палат, изукрасили меня, — уж чего бы еще желать — не знаю; разве в золотую клетку птицу мне купите райскую… Управляю домом величайшего вельможи… А как была я, господин граф, в нищей сорочке — такой и стою перед вами: раба, рабыня продажная…

Александр Данилыч подался назад, заслонился стулом.

— Раскудахталась, — прикрикнул оттуда. — Строптива, нрав поганый! Иди, говорю, — нарумянься, насурьмись, надень робу парчовую.

— Наряды растопчу! (У Марты щеки, уши горели. Не баба — черт. Топнула башмачком. Зазвенел хрусталь на столе.) Голая пришла, голая уйду. Знать хочу: любите вы меня? За любовь держите при себе? — отвечайте.

— Дура! — закричал Александр Данилыч.

— Вы еще простые слова скажите.

— Скажу… (Начал багроветь.) По матери пущу… Э-ка… дура… Мне с государственными делами дай боже справиться, а ты с бабьим сырьем ко мне лезешь… Мне любить — неприлично.

— Царю хотите меня подсунуть?

— А хотя бы так… Что в том худого?

У Марты руки вылетели из-под передничка. Уперлась в крутое бедро.

— Господин граф, быть вашей роже битой…

Как-никак, а уж этого стерпеть невозможно: маршала бить по роже, победителя шведов и лифляндцев, первого российского графа!

— Быть моей роже битой? Уж не тобой ли? (Подошел вплоть, заорал.) В подполье посажу на цепь!

— Иного от вас и ждать нечего, — и ждать нечего от того, кто пирогами торговал…