Антология русского советского рассказа (60-е годы)

«Разворотили тут черт-те что! — гремела мать. — Как от чумы загораживаются! Людям проходу нет…» — «Пожалуйста, не нервничайте, Раиса Никитична, — сокрушенно и быстро поводя кистями белейших рук, каялся Виктор Евстафьевич. — Я, знаете, пою; так вот, неудобно, мешаю вам. Я для звукоизоляции…»

Мать проворчала что-то и пошлепала назад, к себе.

Отошла, как всегда, скоро. Да и было из чего сердиться-то. Какой-нибудь час всего и громыхали столяры. И в тот же вечер отнесла соседу капустной кулебяки, которую пекла с величайшим искусством.

Инна припомнила все это и смутилась. Ее смущение усугубилось, когда за второй дверью послышался хрипловатый и взволнованный тенор соседа, выводящий что-то медленное, невеселое.

«Занимается. Попозже приду», — подумала она и повернулась, задев палку с набалдашником в виде бородатого злого дядьки. Палка грохнулась на пол с противным сухим стуком.

— Кто там? — воскликнул Виктор Евстафьевич и проворно распахнул внутреннюю дверку. — О, какой сюрприз! Милости, милости прошу, — заспешил он с улыбкой, быстрыми движениями разболтанных кистей и спотыкающимися, обгоняющими друг друга словами. — О-чень, о-чень тронут. Вы… простите, я забыл как вас…

Он не знал, кто перед ним: Аня или Инна.

— Я — Оне, — взбрело ей вдруг подурачиться.

— Кто? — не сразу понял он. А поняв, рассмеялся. — Да, да, Оне… Оне — это форма женского рода, старинная форма. Это они, но про женщин. Вот я сейчас, сию минуту… Чтоб вам стало ясно.

Он скакнул к пианино с желтыми, как зубы курильщика, клавишами, порылся в бумажной куче, наваленной сверху…

В комнате стоял густой кошачий запах. За столом, накрытым к чаю, дремала Ангелина Карповна — она сидела в тени, за большим пыльным столетником, и Инна лишь сейчас заметила ее. По латаной скатерти разгуливала толстая белая кошка, задумчиво обнюхивая тарелки с остатками рыжего соуса. На полках, стульях, буфете и подоконнике громоздились кипы книг, нот, альбомов. Над пианино висел пожухший пейзаж, изображающий осенний сад с грустно поникшей женской фигурой. В комнате было бедно, запущенно… Странно и дерзко выделялось на этом скудном фоне ярко-бежевое пятно нарядного пальто, висящего на плечиках ровно посередине пустынной стены. Инна узнала его: в нем Виктор Евстафьевич ходил в театр и летом, и зимой, и в праздничные вечера, и на будние спектакли.

— Вот, вот, — тихонько частил хозяин, опасливо поглядывая на дремлющую мамашу. Чудно тряслись белые прядки на его полулысой, заостренной к затылку голове. — Вот, к примеру… Стихи Виктора Гюго: «Оне отвечали…»

Имя «Виктор» он произнес с незнакомым ударением на последнем слоге.

«До чего все-таки интеллигентный человек», — вздохнула про себя Инна, примериваясь взглядом, как бы получше убрать это неуютное, но чем-то притягательное обиталище.

— Я сейчас. Как на грех, книжку Гюго куда-то засунул, только вот ноты. Это чу-удное стихотворение…

Он откашлялся и начал скорым, трепещущим говорком:

Спросили они: «Как на легких челнах
Нам быстрою чайкой скользнуть на волнах,
Чтоб нас сторожа не догнали?»
«Гребите», — оне отвечали…

— Ах ты, наваждение… Когда вижу текст с нотами — непременно на пение сбиваюсь.

— А вы спойте, — несмело поощрила Инна.

— А что, в самом деле… — Он заговорщицки поманил ее пальцем и, откинув крышку пианино, запел тихонько:

Спросили они: «Как красавиц привлечь,
Без чары, чтоб сами на страстную речь
Оне к нам в объятья упали?»
«Лю-би-ит-те!» — оне отвечали…—

заключил он, красиво и печально вытянув звук.

— А кто — они? И кто — оне? — шепотом спросила Инна.

— Вот-вот! — непонятно обрадовался Виктор Евстафьевич. — Вы уже уразумели, в чем дело. «Они» — это юноши, мужчины. А «оне» — женщины… — Он с некоторым лукавством наклонил голову. — «Оне» — это, скажем, вы и ваша сестра. Старый наш язык знал эту разницу…

— Спойте, пожалуйста, еще что-нибудь.

— Что вы! Какой я певец.

— Вы же в театре…

— Всего хорист. Да и то уже второй год не служу. Сокращение штатов. Возраст. Но, — он со строгим достоинством втянул и без того впалые щеки, — я не ропщу. Молодежи много, талантливой, голосистой молодежи. Изредка хожу, даю уроки… Между прочим, вы не поете? Мне кажется, вы должны любить, я как-то слышал — вы напевали на кухне. У вас есть слух. И чувство есть. А это, знаете, очень…

— Ин-ка! Где тебя леший держит? — донесся из коридора сердитый окрик.

Она вскочила со стула. Надо идти, а то никакая звукоизоляция не поможет…

— Виктор Евстафьевич… Мне бы патефон, на один вечер…

— Ради бога, ради бога. — Он отбежал к углу, неловко опустился на колено и, порывшись под кроватью, вытащил пыльный, обтянутый дерматином ящик. Бережно отер и, чуть поклонившись, вручил девушке.

Аня уже освободила место на столе, убрав стопку тарелок и швейную машину. Мать расслабленно сидела на стуле, оперев потную, распущенную щеку на ладонь.