Антология сатиры и юмора России XX века. Том 2. Виктор Шендерович

Потом в один миг отпустило ее. Вернулась в большой спорт, третий год уделывает болгарок и чувствует себя от этого, надо сказать, совершенно удовлетворенной.

А Игнатьев… неловко говорить. Просто распоясался. Недавно одна особа коронованная — ее, на беду, в «Новостях» показали, а он увидел… — такое вдруг испытала прямо на троне! Всем двором в себя приводили!

Опять же актриса американская — ну, вы знаете ее, стерва такая ногастая! — эта среди бела дня отключилась у себя в Голливуде, глаза закатила. «О, yes, — говорит, — yes… yes!» Ну, к ней-то как раз привыкли.

Так что, милые дамы, ежели вдруг чего — не пугайтесь.

Это Игнатьев.

Значит, видел вас где-то.

Евроремонт [29]

Процесс гражданского становления в бригаде Сыромятникова Бутомский начал наблюдать в августе, сразу после падения тоталитаризма.

Тоталитаризм пал во вторник, а в среду с утра, когда Бутомский пришел в свою новую квартиру проведать ход ремонта, Сыромятников был уже немного просветленный. Он сидел с куском маринованной сельди в руке, прислонившись к стенке, ободранной еще накануне. Рядом, на обрывке новых обоев, были разложены резаная отечественная колбаса, хлеб и огурчики.

— С победой! — приветствовал Сыромятников хозяина квартиры и опустил в рот сельдь. Петя вынул из сумки дополнительный стакан и налил всем по пять сантиметров.

— Спасибо, — сказал Бутомский и выпил, чтобы не обижать победивший народ. Петя сразу налил еще по пять сантиметров.

Они выпили за Ельцина, Горбачева и Бурбулиса. Пия за Бурбулиса, Сыромятников задел ногой банку с олифой, она вылилась на паркет и сразу же начала распространять запах.

Сыромятников предложил тост за будущее России.

В дверь позвонили. Петя пошел открывать, вступил в олифу, и в коридоре внятно отпечатались три левых ботинка, как будто какой-то великан упрыгал отсюда на одной ноге.

Вернулся Петя вместе со здоровенным детиной. Войдя, детина первым делом задел башкой лампочку, свисавшую на шнуре. Лампочка незамедлительно откликнулась и выпала из патрона, разбившись в мелкие дребезги.

— Геныч, — представил длинного Сыромятников. — За клеем ходил.

— Клея нет, — доложил Геныч и поставил на стол ноль семь красного.

Петя извлек из сумки с инструментами четвертый стакан.

— Ну, — сказал Сыромятников и строго посмотрел на Бутомского. — За свободу!

Выпив, Бутомский тактично (пальцами) достал кусок сельди из банки, съел его и, посидев для приличия еще секунд десять, поднялся.

— Ну, вы тут давайте… — попросил он, на что Сыромятников поднял сжатый в «рот фронт» кулак, гарантируя, что они тут дадут.

Когда Бутомский пришел проведать ход ремонта через неделю, в его квартире многое изменилось. Обои были содраны окончательно, в комнате была свалена горкой плинтусная доска, а в бульонной кастрюльке лежал окаменевший шпатель. От лужи на паркете на вечные времена остался белесый абрис.

Несмотря на эти несомненные отличия, при входе в квартиру Бутомский испытал неприятное для психики чувство, которое французы называют «дежа вю»: мастера сидели в тех же позах, в каких он оставил их в прошлую среду.

— Здравствуйте, — с уважением отозвался на приход хозяина Геныч и пододвинул табуретку. Петя достал из сумки четвертый стакан, дунул в него и отработанным движением набулькал внутрь пять сантиметров.

По стаканам, налитым Петей, можно было проверять линейки.

— Ну! За богородицу, — сказал Сыромятников, и Бутомский понял, что вслед за гражданским самосознанием в бригаду проникло религиозное чувство.

Пока он обдумывал важность этого факта для судеб России, рабочие, почти не меняя мизансцены, отметили День знаний, йом-кипур и годовщину Великого Октября, а потом выпал снег.

На складах не было раствора, в магазинах — кафеля, и нигде в природе не было какой-то неведомой хреновины три на шестнадцать, без которой никак.

Больше по привычке, чем в желании что-либо изменить в этом праздничном мире, Бутомский зашел поздравить мастеров с католическим Рождеством — и застал их в той степени святости, когда тела еще не светятся, но глаза уже видят что-то свое.

Петя и Геныч отдыхали от реальности в комнате, Сыромятников — на кухне. Он лежал на матрасе, как мыслящий, но сильно изломанный жизнью тростник, и копил силы для встречи Нового года. В белом ярком свете квартира Бутомского простиралась, как мир на третий день творения, когда хаос, твердь и вода уже имелись, но жизнью еще не пахло.

— Эй! — несмело позвал он. Никто не откликнулся, и вдруг совершенно отчетливо Бутомский понял, что гораздо прежде конца этого ремонта его понесут из какой-нибудь съемной квартиры вперед ногами.

— Эй, вы! — сказал он.

Ответа не было, и Бутомский почувствовал, что неотвратимо наполняется праведной отвагой. Он шагнул вперед — и, продолжая поражаться своей храбрости, тихонько потряс Сыромятникова за плечо.