На собрании менеджер говорил о трудовой дисциплине, об ответственности за порученную работу, о пунктуальности деловых встреч… В общем, о многом говорил на собрании Менеджер. И не он один говорил. Его горячо поддерживали все русские труженики американской фирмы. Они искренне признавали свои недостатки и пламенно обещали эти недостатки искоренить.
После собрания, как водится, еще посидели — уже, конечно, без Менеджера — ну и, как положено, обмыли это хорошее мероприятие.
А утром все пришли на работу — не к началу, само собой, а скорее к середине, но все же к концу пришли.
Менеджер уже не синел, не белел, не багровел, а только заикался: к-как же т-так… ведь в-вчера на собрании вы г-го-ворили… вы об-бещали…
— А как же? — чистосердечно удивился Ухогорлов. — На то и собрание, чтоб поговорить, пообещать…
— Покаяться и поклясться, — добавил Горлоносов.
Честно говоря, им этого Менеджера даже было жаль.
Сразу видно, никогда он не состоял ни в партии, ни в комсомоле и не получил закалки в профсоюзе — школе коммунизма. Потому и не соображает, что согласно никем еще не отмененному материализму бытие определяется сознанием, а не собранием.
И как неоднократно в истории случалось, материализм оказался всесильным, потому что верным. Все постепенно утряслось. Сначала Менеджер хотел нанять других работников. Но где их взять — других? И какие они еще будут — другие? А эти уже вроде бы как свои.
В общем, наши слегка подсобрались, иноземцы чуток расслабились, а в День международной солидарности трудящихся 1 Мая — правда, американцы его не признавали, хотя родился он как раз в их городе Чикаго, — но так или иначе в этот день Менеджер впервые принял. Немного — буквально семь капель водки. И сразу раскололся, что Менеджер — это все-таки должность, а фамилия у него Джонсон.
— Молоток, Джонсон и Джонсон! — обнял менеджера плечи Ухогорлов. — Без русской водки русскую душу не постигнешь.
— Умом Россию не понять! — поддержал цитатой Горлоносов.
И добавил Менеджеру, то есть Джонсону, еще семь капель.
Когда демократическая перестройка разрушила развитой социализм, который Козлов строил долгие годы, когда беловежские соглашения развалили Советский Союз, в котором Козлов проживал всю жизнь, когда гайдаровские реформы превратили в пыль сбережения, которые Козлов честно хранил в сберкассе, когда рыночная экономика угробила проектный институт, в котором Козлов беспорочно служил инженером-сантехником, когда в результате всего этого от Козлова ушла жена, а дети стали звонить, только когда им надо было подбросить ему внуков… вот тогда Козлов понял: с этим что-то делать надо, надо что-то предпринять.
Козлов задумался. И додумался. Пошел к старому другу, который прошагал те же этапы большого пути с одной только разницей: он хранил свои сбережения не в сберкассе, а в валюте, и потому кое-что сохранил. Так вот, Козлов пошел к другу и одолжил у него небольшую сумму. Которую отнес в редакцию газеты и уплатил за такую рекламу: «Телефон доверия: 152-93-96».
Первой, конечно, позвонила женщина.
— Это телефон доверия? — робко спросила она.
— Да, — радостно ответил Козлов.
— Сколько? — поинтересовалась она.
— Чего сколько? — не понял Козлов.
— Ну сколько платить за доверие? — объяснила она.
— А-а, — понял Козлов, — нисколько, все бесплатно.
— Бесплатных услуг не бывает! — отрезала она и повесила трубку.
Но тут же телефон зазвонил вновь. И снова — женщина. Вся какая-то нервная и порывистая:
— Але! Але, але! Телефон доверия? Доверия или нет?
— Доверия, доверия, — успокоил ее Козлов. — И если у вас есть немного времени…
— У меня времени много! — перебила она. — Очень много никому не нужного времени!
— Прекрасно. — обрадовался Козлов. — Раз есть время, я вам расскажу…
И он начал рассказывать. Про то, как разрушили его развитой социализм, про то, как развалили его Советский Союз, про то, как превратили в пыль его сбережения… А вот про то, как угробили его институт, он рассказать не успел — женщина перебила:
— Что вы несете?!.
— Ничего не несу, — удивился Козлов. — Я рассказываю вам о своих житейских проблемах.
— На фига мне ваши проблемы! Это телефон доверия?
— Именно. Я доверяю вам свои беды и печали. В надежде, что мне станет легче на душе.
— Ты больной на голову?
— Нет-нет, я практически здоров. Хотя, конечно, с годами здоровье мое…
В трубке забились короткие гудки.
Но телефон продолжал звонить вновь и вновь. И Козлов вновь и вновь пытался доверить свои душевные муки разным женщинам и мужчинам. Женщины дослушивали до угробления его института или до ухода жены. Мужчин хватало только до развала Советского Союза.
В ответ Козлов услышал многое: веселый смех, смех истерический, рекомендации обратиться к психиатру, советы никуда не обращаться, а ехать прямо в дурдом, невнятную брань и отчетливый мат.
И все-таки свершилось! Около полуночи какая-то женщина выслушала Козлова до конца — до его детей, которые теперь звонят, только когда им надо внуков… Короче, он высказал все и умолк. Она тоже молчала. Потом вздохнула:
— Спасибо вам…
— За что?