Антология сатиры и юмора России XX века. Том 35. Аркадий Хайт

— Здравствуйте. — сказал мужчина. — Я из института международного рабочего движения. Посмотрел ваш «капустник» и думаю, что он вполне достоин выступить у нас в институте. Конечно, придется поработать над текстом: кое-что выкинуть, кое-что изменить. Я вам скажу, что надо!..

Время тогда было другое. Это сейчас мы бы его послали куда подальше, а тогда неизвестно было, откуда ждать неприятностей. Однако Алексей Леонидович, дядя Леша, человек старой актерской закалки, все равно не смог удержаться.

— Спасибо за доверие! — сказал он. — Но раз вы — институт рабочего движения, мы бы хотели вставить в программу песню о первой маевке.

— О маевке? Это неплохо. А что за песня?

— Я вам сейчас исполню.

Дядя Леша встал во весь свой огромный рост и начал:

Спою вам о первой маевке.

Всего нас собралось шестьсот.

Я их имена перечислю.

Пусть память о них не умрет.

Пришел Козодоев Василий,

Пришел Рахматулин с женой.

Пришел Шмотоваленко Филя

И Васька-конторщик с семьей.

Пришел Досифеев Геннадий,

Пришел Евстигнеев Степан,

Пришел Шинкаренко Аркадий

И восемь марксистов-армян.

Далее на протяжении десяти куплетов честно перечислялись имена и фамилии участников маевки. Наш гость, несмотря на свою тупость, наконец, понял, что над ним издеваются. Он начал медленно наливаться кровью, и дядя Леша, поняв, что тот вот-вот взорвется, пошел на финал:

Я пел вам о первой маевке.

Всего нас собралось шестьсот.

Я сто уж из них перечислил.

Теперь мне осталось пятьсот.

Представитель рабочего движения, поняв, что ему нужно выслушать еще не менее сорока куплетов, повернулся и бежал из ресторана. А со мной началась истерика.

И сегодня, рассказывая эту историю, я думаю, сколько же иронии, сколько актерской удали и таланта несут в себе мои друзья.

Конечно, времена меняются, и сегодня со сцены можно говорить то, что раньше боялись сказать дома под одеялом. Но это ничего не значит. Времена, как известно, у нас могут измениться опять, и все вернется на круги своя.

Неизменным остается только одно: внутренняя свобода, веселый глаз и острый ум моих друзей-актеров, которые так любят собираться вечером после спектакля. И неважно, что за окном: диктатура, застой или гласность. Они живут в своем особом мире, мире воображения и игры. Я бесконечно рад, что они приняли меня в этот мир. Там очень хорошо, и оттуда не хочется выходить в этот мир, где все время борются за светлое будущее, где политики пожирают друг друга на огромной территории, которая занимает одну шестую часть света и пять шестых тьмы.

Рыцарь веселого образа

Не знаю почему, но на всех фотографиях у Андрея Миронова грустные глаза. Это удивительно: даже когда он улыбается, глаза все равно остаются печальными.

А ведь Андрей был самый веселый, самый остроумный человек из всех, кого я встречал в своей жизни. Признанные остряки, профессионалы-юмористы, беспощадные сатирики, попав с ним в одну компанию, сидели тихо, как мыши. Никто не рисковал открыть рот, когда говорил Миронов. Впрочем, нет, не говорил. Он бурлил, кипел, фантазировал. Мы никогда не знали, что он скажет в следующую минуту, и, самое главное, он тоже этого не знал. Он не любил домашних заготовок и припасенных для случая анекдотов — всего этого юмора, взятого напрокат. Конечно, импровизация — дело рискованное, но он всегда шел на этот риск. А когда получалось «не очень» и мы, дождавшись наконец своего часа, начинали язвить и подтрунивать, он никогда не обижался, а, чуть прищурив глаз, произносил свою любимую фразу: «Обидеть художника может каждый, материально помочь — никто!»

Родители Андрея — Миронова и Менакер — это целая эпоха в истории нашей эстрады. А если учесть, что в их доме в разное время бывали Утесов, Ласкин. Дыховичный, Дунаевский, то можно сказать, что Андрей окончил эстрадную академию на дому. И эстрада всегда оставалась его сердечной любовью. Я сам проработал в этом жанре немало лет и могу смело сказать, что не встречал более яркого и разностороннего артиста, который бы так подходил на роль звезды мюзик-холла или варьете. Я не знаю никого, кто мог бы стать таким блестящим шоуменом, как Миронов. И где-то в глубине души Андрей сам это чувствовал. Даже работая над самыми серьезными ролями, порой сам себе не признаваясь, он все равно представлял, как выходит на ярко освещенную сцену вместе с прекрасным кордебалетом и в черном смокинге на фоне белого рояля танцует, поет и рассказывает зрителям что-то необыкновенно изящное и остроумное. Нет, конечно, он не собирался расставаться с театром, но его всегда тянуло к эстраде, к этому «лобному месту», где актер остается со зрителем один на один.