Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

Мы еще позавтракать не успели, как открывается дверь и в дом входит Лизуня. Кофточка распахнута, волосы растрепаны, гребешок съехал куда-то набок — такой Лизуню я никогда не видел.

И прямо с порога кричит:

— Не могу дальше так жить, что хотите делайте, не могу!

— Да что случилось? — спрашивает Наталья.

— Какие-то силы во мне объявились, непонятного происхождения. Вона, смотрите.

Она взглянула на чашку, и та вдруг поехала, будто не чашка это, а танк. Мимо сахарницы поехала, мимо блюдца, отодвинула в сторону краюху хлеба и остановилась перед самым обрывом.

Мухи со стола в ужасе разлетались по мере этого ее продвижения. Мы хоть и не мухи, но испугались не меньше.

— Видали? — спросила Лизуня.

— Видали, — сказал я. — «Краснодарский» пила?

Наталья сразу за нее вступилась:

— Бутылка разбилась, я говорила, а тут Лизка зашла прямо в обед, чайник вскипел, я и угостила. А что, не имею права? Не имею? Имею или нет, чего ты молчишь?

— А говорила, все на пол вылилось.

— Ну да, почти все, чуточку на донышке осталось.

— Из разбитой бутылки? Эх вы, алкаши.

— Молчал бы уж, — сказала Наталья. — Моралист хренов. Тоже мне… Давно ли сам по лужам валялся?

Меня сильно задело это заявление:

— Что было, то было, я не отрицаю. И прошлое свое не меньше вашего осуждаю. Зато теперь трезвый образ веду. Так или нет?

Наталья сразу умолкла, придвинула к себе банку варенья и стала из нее ягоды выцеживать. И в чай эти ягоды кидать, и ложкой в стакане размешивать.

Я взял Лизунину чашку и внимательно осмотрел. Чашка как чашка, как и другие на столе, а надо же — движется.

— И как это у тебя получается?

— Откуда я знаю. — отвечает Лизуня. — Я смотрю на нее, вроде приказ даю: «Вперед, милая, езжай!» Она и едет.

— А если я попробую?

Я поставил чашку на то самое место, что у Лизуни стояла, уставился на нее и сказал про себя, как Гагарин перед полетом: «Ну, поехали…»

Чашка продолжала стоять, будто никакого приказа от меня не получала.

Наталья рассмеялась:

— Это тебе не на тракторе ехать.

— Езжай! — крикнул я тогда уже громко и прибавил несколько слов про себя, которые не привожу по понятным причинам.

И она вдруг поехала, представляете, поехала, совсем как у Лизки. У моей Натальи, да и у меня, глаза на лоб тоже поехали.

А Лизуня смеется:

— Это я ее сдвинула.

— Как ты?

— А так. Хочешь остановлю?

И чашка остановилась. И сколько я дальше приказов ни давал, продолжала стоять, будто Ленин на постаменте.

— С чашкою ясно, — сказал я. — Что еще умеешь?

— Могу в будущее заглянуть.

— В светлое?

— Не знаю, какое оно, светлое или нет, но заглянуть могу.

— Ладно-то врать.

— Хочешь, скажу? Ну про тебя, например? Что было, что будет, чем сердце успокоится?

И посмотрела на меня так пристально, будто все знает. У меня мурашки по спине забегали, и волны еще какие-то пошли, даже голова закружилась.

— Нет, — сказала Лизуня. — Не буду говорить.

«Шурка, — решил я. — Про Шуренка узнала!»

— А про меня? — спросила Наталья. — Про меня что скажешь?

— И про тебя не буду, вы люди семейные.

— Хорошо, — сказал я. — Не будем переходить на личности. А в общей картине что? Ну в масштабе родины нашей, в Москве сейчас кто бал правит, Горбачев или новый какой президент?

— И про Москву говорить не буду.

— Тогда скажи в мировом масштабе, какая жизнь нас всех ожидает? Что впереди, какая картина?

— Картина такая мне ночью открылась. Летит наша земля черт-те куда, сквозь небо, сквозь звезды, сквозь мировое пространство. Потом солнце над нею светит. Не наше, новое. А потом…

— Леха, — сказал я. — Его рук дело.

— Не знаю, чье дело, что видела — говорю.

— Ладно, — сказала Наталья. — Давайте чай пить. Что будет, то будет. Хуже, чем было, быть не должно.

Она взяла чайник и разлила чай.

Тут Оленька вышла, вся заспанная, неубранная. Рубашка короткая, чуть ниже пупка. Подошла к зеркалу и руки еще вверх поднимает, причесывается. И жопа, и другие прелести — все как на ладони.

— Эй, красавица, — не выдержал я. — Ты бы хоть халатик накинула, не маленькая уже. Нечего нам здесь стриптизы устраивать.

— Да ладно тебе. Будто и сам без трусов не ходишь.

И села на лавку, и ногу на ногу положила.

Раньше, в бытность моей прежней жизни, да за такие слова… Полетела бы с лавки быстрее птицы. А теперь… Дочка ведь, дочурка. Давно ли соплюшкой была, в пеленки писала, а теперь — невеста. Годик-другой, и ее обрюхатят. И писать снова начнет, но уже не она. Вот ведь какой севооборот в природе.

Я задумался о таинствах жизни, погрузился в философические размышления.

— Ну? Я пойду? — сказала Лизуня.

— Куда ты пойдешь?

Я решил ей поднять настроение, нельзя отпускать человека в таком состоянии:

— Ты чего? Чего нос повесила? Перед тобой такое сейчас открывается… Хочешь — в цирк иди или в большую политику… Теперь и выборы проводить не надо, все ясно, какой выиграет кандидат. Кто президентом станет, а кого и сажать пора.

— Не хочу я в политику, — говорит Лизуня. — Какой из меня политик? С мужем одним справиться не могу.

— Дура, — сказала Наталья. — Тебе квартиру дадут, в город переедешь.

— Машину купишь, — сказала Оленька.