Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

А дни, между тем, шли за днями. В работе по дому, в огородных делах. Пашешь с утра до ночи, а что сделал? Нет, раньше писателям легче было. Толстой или тот же Пушкин. У одного няня, у другого душ триста крестьян. Няня за тебя сказки сочиняет, крестьяне пашут. А тут все сам, никто не поможет, будь ты хоть самый великий гений. И писать самому, и забор ставить. И вот я о чем хотел рассказать, раз уж разговор пошел о заборе.

Мужик тети Мару си, помните? У той, что синий забор. Не тот, что красил его, а другой, тот, что краску на пиджаке своем обнаружил. Так вот… В молодости он агрономом был, такие фрукты и цветы выращивал, что в Москве ему павильон поставили. Поэтому он и запил. Славы не перенес. И фрукты, и цветы стал воспринимать только как закуску.

В тот памятный для всего человечества день купил он бутылку «Краснодара», а штопора нет. А выпить-то хочется. Пробка там крепкая, рукой бьет — не вылазит. И так, и этак… руку до мозолей отбил — не идет пробка. Будто прессом ее туда загоняли. Тогда он к последнему средству прибег. Бутылочку решил об забор открыть. Тот, что синего цвета. В заборе заповедный гвоздь был, который всегда всех выручал. Он наоборот был вбит — шляпкой в забор, острием наружу. Первый Марусин мужик вбил его так, когда ставил забор по пьянке. А когда обнаружил ошибку, вытащить не смог — шляпка как якорь в заборе застряла. Он со злости топором по нему врезал, забить не забил, но погнул хорошенько. Образовалась загогулина, она-то всех и выручала. Если пробка тугая, шли прямо к забору и на эту загогулину бутылку насаживали. Потом упирались ногами в забор, тянули «репку» и вместе с ней отлетали.

Так этот мужик и сделал. Федор, Федя.

Насадил на загогулину пробку, уперся в забор…

Но как ни тянул, как ни кряхтел, пробка не вылезала. Тогда он накинул на горлышко петлю, другой конец веревки к козе привязал и дал ей поджопешника. Коза рванула как бешеная, будто снова ее доить собираются. Пробка пулей выскочила из бутылки, вернее бутылка из пробки. Все хорошо, но большая часть «краснодарского» пролилась на забор, тот, что синего цвета. Обидно, но не в этом суть. История наша только начинается. Федя все, что осталось в бутылке, конечно, допил, а утром подходит к забору, опохмелиться же надо, может, на земле что осталось, и видит: краска на досках, куда попало вино, так синим и полыхает, а гвоздь просто как нить лампочки светится. И самое интересное — тюльпаны, что у забора с той стороны росли, уж и отцвели давно, а снова выросли. И такого цвета, просто закачаешься. Синий цвет у тюльпана — редкость. Это что зеленый рубин или красный изумруд. В Голландии за них жизнь отдают, не говоря о деньгах и валюте. Мужик этот, Федор, цену таким тюльпанам знал. По прошлой своей трезвой жизни, когда ему павильон ставили. Он срезал их аккуратненько, завел свой мотоцикл, который еще от немцев остался, и в город, на «жэ-дэ» станцию. А там и без него цветочников тьма. Кто с розочками, кто с гвоздичками, и с синими тюльпанчиками тоже, но чернильного происхождения. Когда чернилами поливают, синюшные иногда вырастают.

Цветочники сразу отличие заметили. Его тюльпаны синим горят, а их еле-еле светятся.

— Чем красил, папаша? — спрашивают его.

— Портвейном, — отвечает Федор. — Краснодарского происхождения.

Общий хохот в рядах — веселый дядя притопал.

— Портвейном так портвейном, только цену не сбивай.

Тут поезд с юга подходит, из Азии, в нем военный вагон, с красным крестом, медицинский. С афганской границы. И с повязками солдатики из окон выглядывают. У кого — на руке повязка, у кого на лбу — все в окна смотрят. У одного — на глазах, но тоже смотрит в окно, хотя что он может увидеть? Ясно — ничего. Второй, рядом с ним, рассказывает, какая станция сейчас, названия читает.

В это время наш Федор вдоль вагонов идет, цветочки предлагает. И к этому вагону тоже подходит:

— Цветочков не желаете?

И вдруг тот, что с повязкой, через окно перегибается:

— Тюльпаны, — говорит. — Синие.

Как он увидел, как разглядел, повязка на глазах.

Всполошились все, и друзья, и врачи:

«Видит, видит!»

Но как он мог увидеть, когда повязка?

Федя ему все тюльпаны отдал, он сам на заре юности воевал с Германией, не с той, что наша сейчас, а с другой, настоящей, что напала при Сталине.

Вот такая история. Про Федю и про его тюльпаны… А какое отношение ко всему имеет, сказать не могу, и сам не знаю.

Деревья начинали желтеть, проплешины в листьях становились все больше, и солнце не шпарило, как летом, а чуть согревало, вроде тоже готовилось к зиме, экономило тепло. Хотя чего его экономить? У него тепла на многие миллионы лет.

Димка я встречал, но он не вступал со мной в разговоры. Был угрюм, молчалив, весь в новом задании — достать энергию для перемещения Земли.

Как-то мы встретились на озере, я по берегу шел, а он по воде. Да, да, по воде. Шел по ней, яко посуху. Я чуть не свалился с обрыва:

— Ты че? На воздушной подушке?

Он хохочет:

— He-а. Пленка такая сверхтонкая, из той же воды.

— Какая пленка?