Антология смерти

Бесспорно, множество красивых сюжетов можно надстроить над любой из смертей…За каждой надстройкой ездить к матери? Думается, Марина (не Цветаева – наша, Бесфамильная) просто предчувствовала грядущее. Знала каким-то дальним закутком сознания, что случится, и ездила к маман поэтому. Жизнь и без нашего воображения мастер красивых сюжетов. Особенно остро ощущаешь это, когда строят из твоей собственной шкуры.

* * *

– Горим! Горим! – истеричные вести доносятся из дальнего коридора. Кажется, из комнаты Масковской.

Так… Похоже, поразмыслить не получится. До итогов ли тут? Не соседи – катастрофа. Нашли время дебоширить.

– Горим! Горим! – это уже Волкова присоединилась. Волкова – дама серьёзная. Зря говорить не станет.

Завязываю на груди полотенце, тревожно высовываюсь в коридор.

– Голячка! – восторженно комментирует мой внешний вид трёхлетняя дочь Волковой, – Ма, гляди – Голячка! – она тычет в меня своим не по-детски чинным пальчиком (так, будто я не человек вовсе, а экспонат на выставке) и продолжает свой путь, снова хватаясь за юбку матери. Волкова властно стучится в каждую встречную дверь и требовательно, но монотонно, голосом проводницы из плацкартного вагона, деловито объявляет:

– Горим! Горим! Пожар! Просыпайтесь! Вещи не забывайте! А вы, кстати, ещё за свет должны, – последнюю фразу она обращает ко мне, бросая через плечо свой строгий бухгалтерский взгляд. Волкова следит у нас за счетАми и отличается способностью помнить их все при любых обстоятельствах. – Расплачивайтесь!

– Прямо сейчас? – я невольно улыбаюсь. Волкова мне симпатична. Своей уверенностью, несвоевременностью, совершенной оконченностью своего педантичного облика.

– Потом. Сейчас с вас взять нечего, – без тени улыбки отвечает она и снова стучится в дверь к соседям своим монотонным, – Горим! Горим! Просыпайтесь.

И тут раздаётся пронзительный вой сирен. Одновременно с этим всполошенной курицей пробегает по коридору Масковская, распахивает входную дверь, впуская в коридор едкий запах гари.

Господи Боже, и впрямь горим! Чего ж я стою-то?

Несусь, сломя голову, в свою комнату. Натыкаюсь на студентиков-квартирантов, роняю им под ноги полотенце, мчусь дальше, сверкая белоснежной задницей на фоне тёмных очертаний коридорного хлама.

А вот съездила бы на море в этом году, захватило бы сейчас у мальчиков дух от моей бронзовой равномерности. А так – чёрти что – очертания белья выделяются, словно вытатуированные. Это нынче не модно, считается признаком дурного тона… Но я, увы, с морем пролетела, на солярий не накопила времени, а склонить к нудизму консервативных родителей – моих сообщников в коротких вылазках на речку – так и не смогла.

Влетаю в комнату. Жуть какая! В оконное стекло бьётся тёмно-серый монстр. Горит, кажется, где-то внизу, а нас атакует лишь смрадный дым. Уже лезет в запечатанные на зиму оконные щели, уже сочится. Хорошо хоть, форточку я ещё до ухода в ванну закрыла. К окну не подхожу. Хватаю ноутбук с рукописями, хватаю сумочку (благо записная книжка, телефон, деньги и документы всегда в ней), подставляю пластиковый пакет к трюмо, сгребаю всю косметику и безделушки, швыряю туда же альбом с фотографиями… Потом стыжусь и оставляю пакет под зеркалом: вдруг угорим, что про меня потомки думать станут? «Жила была одна дама, и самое дорогое в её жизни была косметика…»Несусь к двери. Стоп! Одеться, дура, забыла.

Перепуганные соседи собрались в кухне. Окна здесь выходят на другую сторону от пожара. Дружно надеемся на пожарных. Должны потушить. На лестничную площадку не суемся – там дымно. Мадам Волкова уже с кем-то созвонилась, мадам Волкова уже знает, что делать: сидеть на общественных табуретках и ждать отбоя тревоги.

Говорить нам особо не о чем. Всё, что можно рассказать, и так друг о друге знаем, а остальное – ни пред какими пожарами друг другу не откроем.

Студентики-квартиранты очень злятся, что Волкова не даёт никому пойти посмотреть, как там тушат.

– Газом надышитесь где-нибудь в другом месте, не под моей ответственностью, – безапеляционно заявляет она на правах хозяйки их комнаты.

Масковская дрожащими руками обвязывает свою кошку широкой праздничной ленточкой. К ленточке она собирается привязать моток веревки.

– Если станет совсем плохо, буду эвакуировать Муську через окно, – причитает она, объясняя волковской дочери, зачем отобрала её бантик.

Андрей Артемович – единственный нормальный мужик в нашей квартире – болезненно морщится, глядя на часы. Через три часа ему надо будет собираться на работу. Даже если сгорим, его обуглившийся труп пойдёт туда, с твёрдым намерением заработать на институт подрастающему сыну. Жена Андрея Артёмовича дремлет на мешке с вещами (и когда, спрашивается, успели собрать?), иногда сонно открывает глаза и по-детски улыбается:

– Хорошо, что Тёмочка сейчас у бабушки, да?

В целом обстановка весьма гармоничная. Вроде и нет никакого ЧП. Только Волкова нервничает.

– Товарищ Мамочкин! – требовательно кричит она в дальний конец коридора, – Долго вы там? Идите к нам, я говорю!