Антология советского детектива-10. Компиляция. Книги 1-11

«Повесь свою интуицию знаешь куда? — посоветовал Быков-второй. — Андреева, крайуполномоченного, интуицией не прошибешь. И за коня ответ будешь держать».

Позади глухо брякнуло. Быков скосил глаза. Бичаев привязывал жеребца к кованому задку бедарки. Привязал, подошел к Быкову, глянул исподлобья:

— Асхаба, Хамзата будишь турма забирать?

— А зачем? Пусть погуляют. Ты им указ принесешь, потолкуете.

— Сколько времени на хабар дашь?

— Я не тороплю, — мотнул Быков головой, — поразмышляйте, что лучше: прощение и помощь от Советской власти получить, к семье без страха вернуться либо пулю. Опять в налете кого поймаем — к стенке без разговоров. В указе все оч-ч-чень толково написано.

Султан поднял на Быкова синие глаза («Ах, черт, экие незабудки», — поразился Быков) и сказал с безмерным удивлением:

— Ваш власть такой начальник, как ты, на меня ставит, такой указ на миня пишет — зачем нам дургой власть? Ей-бох, такой власть сами лучи на земля иест.

Быков вытер пот на лбу — полегчало. Неожиданно подмигнул Султану:

— А я тебе о чем весь день толкую?

Так стояли они и беседовали посреди людной улицы, подпирая плечами бедарку, а хабар о них, оттолкнувшись от эпицентра — базара, широкими волнами растекался по всей Чечне, хабар про указ Советской власти о прощении бывших бандитов.

21

Ахмедхан стоял перед поваленной чинарой с топором. У ног его лежала лопата. Необъятный ствол с потрескавшейся корой когда-то рухнул через балку, подмытый половодьем, и придавил на другой стороне кузницу В ней нашли свой конец кузнец Хизир и его жена. Ахмедхан пришел с их могилы к убийце-чинаре с топором в руках. День истекал горячечным закатом — первый из трех, пожалованных Ахмедхану Митцинским. Где-то за лесом садилось усмиренное вечером солнце, трепетно пришептывала листва над головой.

Вечерний лес стоял стеной позади Ахмедхана, сумрачно глядел на гномика с топором у своих ног.

Чинара лежала перед Ахмедханом горой, зацепившись половиною корней за край балки, другая — мертвая половина, добела отстиранная весенними половодьями, свисала вниз дремучей бахромой, переплетаясь с побегами плюща, хмеля и настырным встречным подростом молодого орешника.

Ахмедхан взобрался на ствол, выпрямился. Под ногами сумрачной прохладой дышал провал. Балка лежала под ним, та самая, где топтало тропу его детство и наливались буйной силой спина и плечи под тяжестью мешков с рудой.

Отсюда, сверху, осозналась в полной мере для него вся чудовищная мощь ствола, рухнувшего на саманный коробок кузницы. Сквозь крону просматривалось бурое месиво оплавленного дождями самана, из него торчали осколки черепицы, кое-где белели нашлепки известки. Мать белила кузницу каждую весну, и она светилась аульчанам по утрам робким заневестившимся подростком в белом платье.

Чинара все еще жила. Поверженная, она не поддавалась тлену вот уже сколько лет. Предприимчивый сельский люд, погоревав над мертвыми сколько положено, обнаружил вдруг, что балка, бывшая проклятьем для села глубиной и крутизною своею (не держались над ней мосты — смывало их регулярно половодьями), поскольку отгораживала она аульчан от строевого леса, вдруг утратила с падением чинары всю свою глубинную враждебность и превратилась в мирный овраг, где рос удивительно крупный терн, вызревали особо сладкая мушмула и ежевика.

В первое же лето прорезалась к чинаре устойчивая, прихотливо вьющаяся тропа от аула. К осени она закаменела, взматерела и расширилась. А на второе лето стерли подошвы людские кору на чинаре до самой древесины. Появились сбоку перильца, ограждавшие путника от провала.

А чинара все жила. Каждую весну, стряхнув ошметки снега с ветвей, принималась гнать к ним чинара сок из земли остатками корней, выпускала робкие побеги — с каждым годом все труднее и позже одевала зеленый наряд.

Засыхали многие ветви — их рубили на дрова, жарко и мощно полыхали они в печи. Однажды иволга свила гнездо в верхней части кроны, и с тех пор золотистыми от восхода утрами неслись к аулу малиновые трели.

Ахмедхан перешел по стволу к основанию кроны, забрался вглубь. Чинара все еще жила. Не было отца и матери, убитых ею, а дерево жило. Оно смело жить после убийства. По какому праву? Темная муть злобы поднималась со дна его души. Ахмедхан наклонился. Из серой, потрескавшейся коры рос тонкий побег. Он протиснулся сквозь мертвое сплетение сучьев и настороженно застыл над ними — зеленым гибким копьецом.

Ахмедхан долго смотрел на него. Стряхнув оцепенение, намотал росток на палец, потянул на себя. Росток не поддавался. Жила вспухла на лбу Ахмедхана, затрещал рукав под вздувшимся клубком мышц. Ростов, натянувшись струной, выдержал. Жесткое кольцо его въелось в плоть пальца.

Ахмедхан взревел, откинувшись назад, дернул изо всех сил и упал на спину. Ветки спружинили, приняли на себя грузную тушу. Острый сук, вспоров бешмет, хищно выставился из дыры.

Ахмедхан оторопело смотрел на руку. Льнула к посиневшему пальцу нежная кожица, содранная с ростка. Сам росток по-прежнему торчал между сучьями, светился пронзительно-чистой белизной, подергиваясь в едва заметной судороге.