Антология советского детектива-5. Компиляция. Книги 1-11

Когда он встречался с чекистами, беседовал с ними, все казалось ясным, сомнения исчезали. Да, путь избран правильно. Здесь, на этом участке борьбы с фашизмом, он может принести наибольшую пользу. Но стоило остаться одному — а он большую часть времени проводил в одиночестве, Горюнова видел теперь изредка, — как вновь обуревали сомнения: не лучше ли, не правильнее ли уйти на фронт? С автоматом, с винтовкой в руках бить гитлеровскую нечисть, кровью смыть собственное преступление, свой позор…

Малявкин превосходно понимал, что от него мало что зависит, и все же как-то поделился своими мыслями и сомнениями с Кириллом Петровичем. Внимательно выслушав Бориса, майор зло прищурился:

— Говоришь, смыть кровью свою вину? Ишь ты! А у нас, по-твоему, дело мирное, бескровное?

— Нет, — начал было Малявкин, — так я не думаю, но…

— Лучше помолчи, — нахмурился Скворецкий, — не перебивай! И у нас — кровь. Большая кровь. Каждый день гибнут люди, советские люди, гибнут чекисты в борьбе с невидимым, тайным врагом. И враг этот, действующий в одиночку в нашем тылу, зачастую опаснее целых дивизий. Не обезвредь его вовремя, и потери могут быть неисчислимы.

— Да я понимаю, — неуверенно сказал Малявкин. — Все понимаю, просто мне казалось…

— Ничего ты не понимаешь! — резко оборвал Кирилл Петрович. — Ему, видите ли, казалось… Нет, голубчик, ты еще не понял, что сведения, похищенные шпионом, диверсия, совершенная вражеским агентом, стоят зачастую жизни тысячам наших воинов, тысячам тружеников в тылу. Тысячам! Ты это можешь понять? Могут быть провалены планы нашего наступления на фронте, могут остановиться фабрики, заводы… А убийства советских людей? Э, да что говорить… — Он с горечью махнул рукой. — Нет, дело наше — благородное, необходимое, но — тяжкое. Ох, какое тяжкое! В темноте, в тайне, во мраке. Иначе врага, действующего исподтишка, под личиной, на невидимом фронте, не разоблачишь, не обезвредишь. Вот что пойми, дорогой ты мой…

— Кирилл Петрович, товарищ майор! — взмолился Малявкин. — Все я понимаю. Я же о другом. Мое-то, какое мое место в вашей работе, в борьбе? Сижу сложа руки, ничего не делаю, вот что меня мучает.

— А твоя задача до поры до времени как раз в том и состояла, чтобы сидеть сложа руки, — возразил майор. — Пойми, ты сейчас в фокусе внимания абвера, разведка врага делает на тебя ставку, с твоей помощью намерена вести против нас свою смертную игру, и, пока все ходы врага в этой игре не разгаданы, пока враг до конца не раскрыт, твое место здесь, у Костюковых. Понял? А уж тут, бывает, и без дела приходится порой посидеть. Только безделье это — кажущееся. Оно — составная часть игры: кто кого… Малейший просчет, и гибель может оказаться неминуемой. Твоя гибель — и провал всего дела. Так что горячку пороть нечего.

На протяжении нескольких дней после этого разговора Малявкин чувствовал себя поспокойнее, но потом прежние сомнения охватили его с новой силой. И опять он казнился, не спал ночами. Тут-то и появился Менатян. Он пришел под вечер, когда мать и дочь Костюковы были еще на фабрике и Борис сидел дома в полном одиночестве. Менатян тихо, условленным еще с Осетровым стуком, постучал в дверь и, когда Борис открыл, назвал пароль.

Малявкин, хотя и ждал этого визита, на мгновение замешкался, но тут же произнес отзыв. Менатян, посматривая на Малявкина исподлобья, представился:

— Геворкян.

— Задворный, — отозвался Борис и широко распахнул дверь. — Проходите. Я уж заждался.

В отличие от Осетрова, Геворкян-Менатян держал себя сухо, ни в какие посторонние разговоры не пускался. Сразу же он учинил Малявкину форменный допрос: что? Как? Где? Что Малявкин делает? Как существует? Где рация? В порядке ли? Рация — вот что больше всего интересовало и этого представителя абвера.

Борис отвечал зло, с раздражением. Опять, как и Осетрову, он повторял, что положение его не из легких, что оставаться ему все в одной и той же роли делается с каждым днем труднее и труднее.

— Не понимаю, — взволнованно говорил Борис, — до вас приезжали: расспросы, допросы. Теперь — вы. А мне-то каково?

— Да ты что! — не выдержал Менатян. — Знал ведь, на что идешь. Не на пикник сюда приехал, не на увеселительную прогулку. И потом, что значит: до меня приезжали? Кто? Зачем мне об этом рассказываешь?

Малявкин решил, что, пожалуй, сболтнул лишнее: может, этому Геворкяну и не следовало говорить про Осетрова, кто их знает?

— Да нет, — сказал он, — это я так, к слову. Просто мне надоели расспросы, и я хочу знать толком, ради какого дьявола здесь торчу, рискуя собственной шкурой и ничего не делая?

— Торчишь? — злобно прищурился Менатян. — А я-то, я тут при чем? Ко мне какие претензии? Тоже нашелся критик. Вот встретишься с шефом, ему и выкладывай. Только заранее скажу: добра от такого разговора не жди.

— С шефом? — сразу насторожился Малявкин. — Мне ни о каком шефе ничего не известно.

— Узнаешь. Всему свое время.

«Расспросить? — подумал Борис. — Выяснить, что еще за „шеф“? Вот было бы ладно! Но… нельзя. Расспрашивать нельзя. Еще спугнешь…» Он глубоко, прерывисто вздохнул и промолчал.