Антология советского детектива-9. Компиляция. Книги 1-11

«Сейчас лилии можно отыскать разве что на Касьяновском болоте, — прикинула Настя. — Это километров десять от гидравлики по тайге, по ручьям». И у Насти сердце зашлось благодарностью от того, что Глеб продирался двадцать километров по тайге, чтобы нарвать эти самые прекрасные на свете цветы.

Глеб видел проворные руки Насти, когда она наливала воду в вазу, ставила цветы, но не мог отделаться от ощущения, что все это совершается не с ним, что он, Глеб, будто в детстве, поглядывает в щелочку на чужой праздник, и в любую минуту его могут прогнать с позором. Предчувствие того страшного и стыдного, что непременно стрясется с ним, навещало его и прежде. Он свыкся с этим чувством, старался не поддаваться ему. Но после разговора с Лизой ожидание неминуемой расплаты вновь обострилось в нем. Слабая надежда на чудо, на то, что все как-то обойдется, исчезла окончательно. Шилов скоро потребует исполнения третьего желания Великого артиста. И не простит ослушания. И что станется тогда с Настей, с Агнией Климентьевной, с этим таким счастливым сейчас домом?

Может быть, пока ничего не случилось, открыть Насте правду, пусть она вершит суд… Нет, Настя не станет мириться с тем, что он не тот, кем казался… Самое страшное для человека занимать место в жизни по чужому билету. А может быть, права Лиза: главное, уметь подать себя. Каждый в глазах других стоит столько, во сколько он оценивает себя. Каждому честь по собственному тарифу… А вдруг все… проще: Лиза любит его и принимает таким, какой он есть, а Настя выдумала его и не захочет знать иного, не примет иным…

— Ты что, Глеб? — долетел до него голос Насти. — Зову, зову, а ты не слышишь.

— Прости, задумался.

«Сказать?» — Глеб зажмурился, а когда открыл глаза, прямо перед собой увидел портрет старика. Всмотрелся и понял, что там вовсе не старик. Слегка вьющиеся черные волосы разметались над просторным лбом. Широкое лицо с крутыми скулами удлинено бородой. Черные глаза пытливо рассматривали Глеба, и мерцала во взгляде глумливая усмешка. Глебу стало не по себе от его потаенной издевки. Он припомнил, как Шилов наставлял: «Войдешь к ним, сразу увидишь портрет. Ты всмотрись в него да и спроси: не Климентий ли, мол, Данилович Бодылин изображен. А дальше разливайся насчет трагической судьбы…» Замирая от желания ослушаться приказа Шилова, Глеб сказал:

— Смотрю на портрет, знаю, что известный человек, а не могу вспомнить, кто именно…

— Мой прадед, Климентий Данилович Бодылин.

Наслаждаясь неожиданной смелостью, радуясь тому, что действует не по сценарию Шилова, Глеб, передавая инициативу разговора Насте, спросил:

— Бодылинская тропа… Бодылинские отвалы, так? Он кем был, геологом, что ли?

— Отчасти. А вообще-то до революции владел всем этим поселком. Только тогда здесь был прииск, Богоданный. Но он был не только золотопромышленник, но еще довольно известный геолог, географ, инженер…

— Светлая голова, крупная, хотя и трагически противоречивая личность! — с пафосом произнес за спиной Глеба чей-то голос.

Глеб дернулся, как от удара, и обернулся. За спиной у него стояли Кашеваров и корреспондент Бочарников. Кашеваров шагнул вперед, отечески улыбнулся Насте, извлек из кармана коробочку, взял Настину руку, положил коробочку ей на ладонь, пальцем приподнял крышку…

«Светлая голова, хотя и трагически противоречивая личность», — гвоздило в мозгу Глеба. Сомнений не было: именно эти слова повторял Шилов, когда они сидели на лесине в ночной тайге.

И опять душу Глеба щемило тоскливое чувство: он на чужом празднике, откуда его скоро и неизбежно прогонят с позором.

Он прижался к стене, бочком сделал несколько шагов к двери. Но дорогу ему заступили Май Севостьянович Оладышкин и художник Метелкин.

Торжественные, запыхавшиеся, они водрузили посреди комнаты завернутый в холстину предмет.

— Примите, Анастасия Николаевна, ваш портрет, от чистого сердца, — патетически произнес Оладышкин.

2

Агния Климентьевна притулилась на краешке тахты. И была рада тому, что о ней позабыли. Вечер был в той поре, когда уже все перемешалось, каждый веселился как мог.

Май Севостьянович с бутылкой шампанского и двумя фужерами в руках высматривал то одну, то другую жертву, тянул в дальний угол для «конфиденциального тоста», наполнял фужеры и, захлебываясь от умиления, произносил речь, столь длинную и витиеватую, что компаньон, не дослушав, ускользал от него.

Агния Климентьевна покачала осуждающе головой и перевела взгляд на Николая и его партнершу по танцу. Ну и заводила эта московская гостья! И недоумевала про себя: чисто негры на ритуальном игрище. Настя не раз объясняла ей:

— Наше время — время стремительных ритмов.

Стремительных так стремительных. Старость консервативна. Когда-то на чарльстон и фокстрот тоже брюзжали, но с каким упоением отплясывала их Агния Климентьевна в своей ленинградской квартире…