Антология советского детектива-9. Компиляция. Книги 1-11

— Слава богу. — Кашеваров тяжело поднялся, устало сутулясь, побрел по комнате. — Страшная, доложу вам, вещь — быть под подозрением. Унизительная. И расслабляющая. В таком состоянии в душе обостряется комплекс неполноценности. Прошлая жизнь видится цепью улик против тебя, над всеми помыслами доминирует инстинкт самосохранения, проще сказать — страх. — Он брезгливо передернул плечами и признался: — Не могу судить, как ваши подопечные, но я, зная, что меня подозревают, впал бы в панику… Нет, я не выдержал бы, сошел с ума, устроил истерику властям. Наконец, уехал бы отсюда немедленно…

— И укрепили бы нас в подозрении.

— Ох, и логика у вас… После чтения письма я все размышляю о роли Никандрова. Вот вам сила пустейшей случайности…

— Нет. Закономерности нашего бытия. У нас нельзя, пускаясь в такую авантюру, рассчитывать на игру в одни ворота… Но меня занимают практические вопросы: как предотвратить бегство участников авантюры.

— Бегство? Откуда?!

— Из Октябрьского, естественно.

— А они здесь? — Кашеваров снова медленно двинулся вокруг стола.

— Разумеется. Завтра познакомлю с одним из них.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Зубцов критически оглядел отведенную ему в райотделе комнату. Хозяева повесили новую штору, принесли из кабинета Лазебникова полумягкие стулья.

За окном сочно желтела песчаная дорога, играл бликами стрежень реки, заречные сопки еле проступали в слоистом мареве. Просохшая после дождей трава пахла свежим снегом и парным молоком.

Подполковник Лазебников, гремя сапогами, прошелся по комнате, сказал хмуро:

— Чудно, товарищ майор. Готовитесь изобличать преступников, а хлопот, будто дорогих гостей встречаем.

— Я вам уже говорил, что намерен не просто изобличать преступников, а вести очень трудный разговор.

— Ну-ну… — хмыкнул Лазебников, повернул стул спинкой вперед, уселся на него верхом, уперся тяжелым подбородком в сомкнутые на спинке стула ладони. Долго разглядывал Зубцова. Нет, этот майор в пестреньком штатском пиджаке и в галстуке со стрелкой не укладывался в представлении Лазебникова о посланцах министерства. Даже сержанту или ефрейтору — «простите», «пожалуйста», «благодарю вас»… С теми, кого немедля надо брать, деликатничает, собеседования устраивает на душеспасительные темы и называет эту «резину» накоплением материала.

А какие орлы, бывало, наведывались в район! Повадки решительные, властные, фигуры осанистые, видные. Едва входит, ты уже чувствуешь, кто перед тобой, даст команду, выполнять ринешься бегом, пошутит — смехом зайдешься, распечет — так уж докрасна.

Сидя все так же верхом на стуле и не сводя с Зубцова пристального взгляда, сказал со вздохом:

— Может, устарел я. Пятьдесят пять все-таки и тридцать лет с гаком — в органах. Или недопонимаю чего. Но только не одобряю я это… — Он глубоко вдавил подбородок в скрещенные на спинке стула ладони. Круглая голова с жестким ежиком седых волос запала меж вскинутыми недоумевающе плечами с подполковничьими погонами.

— Что «это», Василий Васильевич?

— Все! — отрубил Лазебников и выпрямился. — Моды разные! Профилактики, уговоры, социологические исследования, психологические эксперименты, подходцы всякие… Нет, я, конечно, придерживаюсь и следую. Приказано создать группу профилактики — есть! Социологически обследовать клиентов медвытрезвителя — слушаюсь! Я — солдат дисциплинированный. Но душевно одобрить, извиняюсь…

Зубцов сказал, не сдерживая раздражения:

— Мода, мода… Что сверх привычки и шаблона, то от лукавого! А вы, наверное, философию изучали, зубрили перед зачетом: диалектика есть наука о наиболее общих законах движения… Все течет, все изменяется. Зубрили, повторяли и, выходит, ничего не поняли, не задумались о том, что вместе со временем движется, изменяется жизнь, понятия, представления, методы работы. В том числе и нашей…

Лазебников с интересом смотрел на Зубцова. Таким сердитым нравился он ему куда больше.

— Вы, товарищ майор, все о высоких материях, — примирительно сказал Лазебников, — а я о земном, житейском. Нянчимся мы чересчур с разной дрянью. Ему закон — не закон, а мы все по закону. Носы им утираем и печемся, как бы не забыть побрызгать на шелковый платочек духами…

— Слышал такие суждения. Но от работника милиции слышать, право, неловко. Обывательские это разговорчики и жестокие, бездушные. Маркс еще говорил: плохо то общество, которое видит в преступнике лишь преступника и не замечает, не признает в нем человека… Преступник чаще всего сам махнул на себя рукой и не верит в перемены к лучшему в своей судьбе. Даже в собственных глазах он не человек. В глазах сообщников — тем более. Должен же кто-то напомнить ему, что он человек, что у него были и есть мать, нормальные товарищи, планы и желания, добрые начала в душе…