Антология современной уральской прозы

«Сегодня мне Царёв сказал, что он говорил на допросах то, что было, и то, чего не было! Потому что ему грозили исключением из универа. И он даже пустил слезу при мне, но ничего человеческого в лице не появилось — бывает же сыр со слезой, ну, влага, и всё. Якобы Орлов, руководитель тайного общества, сказал Царю: «Ну, сука, нас посадят, но, когда мы выйдем, тебе не жить!» Царёв, Царёв! Зачем ты говорил то, чего не было? Как я его презираю! Ещё б секунда, и я б ему всё высказала...»

(Из дневника Дунечки. 1968 г.)

Вероломство потому так и называется, что вера ломается в людей.

(Рома Ведунов, 1991 г.)

Потом мы вычислили всех стукачей. Их было пять. Один как раз Кизик, идейный Иуда, он думал искренне, что органам нужно помогать. Второй — трус, испугался отказаться, когда вербовали. Третий — эмбрион Наполеона, маленького росточка, мечтал о компенсации, прославиться хотел... И, представьте, была одна девушка, типа Четверпалны, но предельно некрасивая. Тут сыграли чисто женские интересы. Она надеялась найти жениха в обществе, опасность ведь сближает, говорила: «Я бы перешла на сторону вас, если б кто-то меня выбрал!» Но никто её не выбрал... Последний, пятый тип — интеллектуал, между прочим... Он как всё объяснял нам после: «Если б не я, они б всё равно другого нашли, а так — я меньше зла причиняю, я же добрый...»

(Сон-Обломов)

— Пора раздобыть передержанный шелк, Евка! И в ответственную минуту ты резко дёрнешь плечиком, и блузон великолепно разорвётся на твоей груди, представляешь!

(Капа, 1968 г.)

— Какие тонкие люди живут в Перми!

(Л. Костюков)

— Я даже сигарету ни разу не взял. На допросе мои кончились, следователь открыл свои. «Друг». Приёмчик старый, я назвал бы его так: пушки времён Кутузова. Но я ответил: такие не курю!

(Игорь, 1980 г.)

— Процкий, оказывается, здесь на практике. Просто, говорит, не узнал меня. Я пошла и в зеркало взглянула: в больничном халате, с узлом волос на затылке — точь-в-точь малолетняя сумасшедшая. За окном больницы вижу — голые деревья, грязь, а среди всего этого реализма — длинные стоят сиреневые столбы света! Началось, говорю себе, Герман сходит с ума. Обернулась: сзади те же столбы. Сиреневый свет давали лампы кварцевые. И Боб — тоже не галлюцинация? Очень заботливое что-то в глазах у него. И принес кровохлёбку, заваренную Димочке, чтобы стул оформился. Завтра, говорит, у Димы будет стул — хоть на выставку!.. И точно: высеялись наши саламандры, назначили левомицитин...

(Лариска, 1968 г.)

Уже после одиннадцати в общежитие пришел Боб. Вахтёры его всегда пропускают, загадка какая-то. Людмила уже на кухне поролон под струны гитары положила, чтоб беззвучно отрабатывать аккорды. Боб, по-моему, трезвый был. Я чайник поставила. Сон-Обломов, зевая, выбрел к нам. Людмила поролон убрала, чтоб показать новый аккорд. Сразу народище собрался. Она запела, озонируя воздух. Всегда озон появлялся, словно бельё с мороза внесли, стиранное. Но это тоже уже привычно. Ну, упали с потолка два таракана — один прямо в гитару...

И граф встает, он хочет быть счастливым,
И он не хочет, чтоб наоборот...

Тут Боб вдруг схватил Сон-Обломова за руку и потащил на чердак. Я подошла к лестнице, когда они уже взобрались. И Боб не своим голосом кричит: «Все кончено-о! Больше ничего не покажут!» А эхо чердака отвечает: «Жуть. Жуть. Жуть».

(Четверпална — Капе, 1968 г.)

— В этом есть своя эстетика!

(Л. Костюков)

— Вчера пришла ко мне Людмиленькая без гитары и даже без шеи, словно голова в плечи ушла. Миленькая, говорю, что случилось?

— Несчастье?

— Что, с родителями что-то?

— Хуже.

— Опухоль? Вырежем и будем жить... Бери колбасу, наливаю чай!..

— Хуже. Этого не вырезать...

— Не томи, а?! Покрепче, значит?.. Индийский чай. Вот сегодня, в три-ноль-ноль, я стала пророком. Да-да...

— Ну, мы не зря назвали тебя «Грёзой»...

— Не грёзы это, а пророчество. Понимаешь разницу? Вот сейчас встану и начну пророчествовать!

— Начинай. Нет, подожди, я закурю сначала... Давай, я готова!

— Их всех сломают! И Римму Викторовну тоже. Проклятая страна!

— Мистика. Идеализм. Римму-то уж не сломать. Если на одну чашу весов положить мудрость Риммы, а на другую — всех этих деканш и кагэбэшников мозги... что перетянет-то?!

— А вот увидишь, Капа! Всех сломают... Ты мистику не гнои!

— Слушай, защищая мистику, ты что-то всю колбасу у нас съела.

— А мистика требует много сил — откуда их черпать-то? А вот из колбасы... восполнять... с индийским чаем...

(Капа — автору, 1968 г.)

— А кто был прав? Вчера я встретила знаешь кого? Игоря! Иуда, он в Москве, но приехал на конференцию, кажется. И на полном серьёзе жалуется на своих аспиранток. Значит, так: он как член парткома руководил подтиранием иностранных жоп.

— Грёзка! Дети же тут.