Антология странного рассказа

— Дура-дура, поэтому никто тебя не спасет, если ты попробуешь открыть свой рот не для еды.

От неожиданности она села на пол, стала вытряхивать из сумок шмотки, банки с какими-то продуктами, затем вдруг ни с того ни с сего принялась запихивать их ко мне в пакет.

— Бери все! У меня много.

Я опустилась, я устроилась рядом, не отрывая пистолета от ее груди.

Тут началось самое веселое. Она зарыдала: сентиментальные сопли и горячие слезы должны были бы отравить мне душу, но у меня с собой, как говорится, было противоядие.

— Перестань ныть, все равно умрешь, — я настаивала на тишине.

— Можно не сегодня? — попросила она.

— А когда?

— Договоримся.

— Ладно.

— Тогда открывай.

— Сама.

Руки у нее дрожали. Она не могла открыть обыкновенный пакет с портвейном.

— Убери пистолет, — жалобно заглянув мне в глаза, она первый раз улыбнулась.

— Сначала выпьем.

Ей наконец удалось открыть вино, и мы залпом выпили на брудершафт и стали подругами.

— Тебя как зовут? — спросила я участливо.

— Ева.

— А Адам твой где?

— Дома. Правда, не у меня, у Таньки.

— У какой?

— У Семеновой. У них любовь.

— Тогда, значит, не ты, а она Ева.

— Она Танька. А он Ванька.

— А где же тогда Адам?

— Он умер, когда увидел меня с Егором.

— Это и есть счастье, — сказала я и стала прощаться.

Она не ожидала, что все так быстро закончится. Но жизнь, как известно, короткая штука.

— Ты куда? — она засуетилась, стала собирать сумки и трезветь.

— Домой. Наша с тобой яркая жизнь подошла к концу.

— Возьми меня с собой! — Она просилась без учета божьей воли. А так нельзя.

— Не могу. Ты не из моего сюжета. В моем сюжете я тебя убиваю. Но ты ведь сегодня не хочешь? Может, завтра?

Она на мгновенье задумалась. Ей нравилось жить.

— Не уверена. Я позвоню, если что.

Это была последняя ее фраза.

Крестная

Все в мире стремно и экстримно.

Да, именно эти два слепорожденных слова первыми заглянули в мою голову ранним весенним утром. Ощутив их горько-соленый вкус, я механически положила в чай на одну ложку сахару больше, чем обычно.

Я не собиралась ехать на кладбище. Как там говорил Кастанеда: «Но что-то вне нас определяет рамки нашего решения». Хотя какие у меня могут быть рамки? Собственно, как и у всех, — черные — дальше смерти не уедешь. Но это — философия? (черный юмор?).

Вы меня только правильно поймите: белело доброе утро, мне было хорошо и радостно, быстро всходило солнце, где-то в районе солнечного сплетения кувыркался оптимизм, на всех этажах пели краны — рок, рок-н-ролл; чистые мысли и чистые люди вот-вот должны были выйти наружу, в свет. Мне так хотелось догнать их, потрогать, сказать, что сегодня я с ними, что рада их существованию, что они уже не мешают мне жить, и много другой восторженной чепухи.

Сказала ли я им это? НЕТ! Вдруг пришла случайная мысль, что более пяти лет я не была на кладбище у своей крестной. Стерся верхний слой суеты, как будто некий художник приступил к реставрации моего сознания. Что у тебя с памятью, девочка?

— Не помню, — сказала я. Оно (кладбище) было в другом городе, но это меня не оправдывало, и масло, которое я наносила год за годом на один из участков памяти, с болью трескалось. Трещин становилось все больше и больше. И когда на них падал свет…

Вы меня, наверное, понимаете? Вы ведь знаете, как печет память, когда высыхает жизнь.

Доехала я очень быстро. Открытые ворота, пятница, тишина, безлюдье. Птицы. Странно громко и радостно пели птицы. Что-то выщебетывали в одиночку, не хором.

И совсем не страшно, совсем не страшно. Почему я всегда боялась привидений и кладбищ? Учили меня, учили — бойся живых. И живых я тоже боялась. Какой-то генетический, необъяснимый страх, будто и вправду в прошлой жизни меня убили.

А здесь хорошо. Не как у Стивена Кинга — нет покойников ни на входе (хотя ворота гостеприимно открыты), ни на выходе… из могил. У-у-у-у!.. Никто не пугает. Так все приветливо, по-домашнему, как в старом городе или деревне. Кладбище-то на самом деле старое, и огромное.

Найду ли я без посторонней помощи могилу крестной? Э-эй!.. Никого.

Так и пошла по прямой, ухоженной и достаточно широкой дороге. Просто пошла и все. Хотелось освоиться, осмотреться, вспомнить. Шла недолго. И тут как в сказке: откуда ни возьмись, мальчик лет десяти.

Удивительно. Ни испуга, ни страха — ровные, как дорога, эмоции, как будто это сын мой — погулял и вернулся.

— Что это у тебя? — спрашиваю.

— Это?.. Ружье!

— Настоящее?

— Почти.

— От покойников, что ли, отстреливаешься?

— Да нет, цветы поливаю. Оно водяное.

— Интересно. Поможешь мне одну могилу найти?

— Да хоть две.

— Две мне не надо.

— Тогда пойдемте в дом.

— Дом — это тот, что у ворот?.. Я заходила — там нет никого.

— Отец сейчас придет — они памятник устанавливают.

— Значит, ты здесь главный?

— Он!

— Хорошо.

Кто он? Директор, смотритель, начальник, заведующий? Каким еще словом можно обозначить должность, применимую к такому важному делу — присмотру за мертвыми?

Пришел, помог. Худой, добрый, голубоглазый, внимательный, ясный. Не темный человек заведует кладбищем, а ясный, понимаете?

Мальчик пошел со мной.

— Оградку красить будете? — спрашивает.

— Буду.

— А можно мне?