Антология странного рассказа

Родители перевели меня в другую школу, потому что я просто не мог приходить в класс. Когда я последний раз видел маму Гуревича, на нее было страшно смотреть, она ни о чем не могла говорить и все время плакала. Потом, через год, они уехали куда-то, и я их больше не видел.

Прошло несколько лет. Я как раз закончил университет, и довелось мне приехать по делам в Петербург. Однажды утром я сидел в странном кафе, на крыше дома где-то за Гостиным двором, пил кофе и читал книжку, как сейчас помню — Цицерона, «О старости». Назойливо пахло настурциями, которые оплели решетку по краю террасы, жужжали медленные шмели, не было ни ветерка. Прямо скажем, мне очень повезло с погодой.

Народу в кафе было полно, все столики заняты. Официант извинился и спросил, не буду ли я возражать, если он подсадит ко мне господина. Я не возражал. Господин оказался молодым человеком моих лет, с артистической бородкой, в джинсах, потертой футболке и в зеркальных очках. Он тоже заказал кофе, попросил разрешения закурить и угостил меня. Я поблагодарил и взял сигарету, хотя в то время курил только изредка.

— Извините, вы читаете Цицерона? — полюбопытствовал он, и я кивнул. Почему-то не было настроения отшить непрошенного собеседника.

— Это меня немножко удивляет, — заметил мой визави.

— Почему же?

— В этой книге он высказывает некоторые неглупые мысли, но еще больше ставит вопросов, — пояснил он. — Казалось бы, за две с лишним тысячи лет люди должны найти ответы на них и оставить Цицерона детям и подросткам.

— А разве нет вечных вопросов? — возразил я.

— Например?

— Что такое жизнь, смерть, любовь, — тут я смутился, потому что с мужчинами разговаривать о любви как-то неловко.

— Все эти вопросы давным-давно решены, — отвечал собеседник устало. — Только лень и невежество мешает нам узнать эти ответы. Люди почему-то предпочитают жить в страхе.

«Сейчас даст мне брошюрку и пригласит в какой-нибудь храм», — подумал я с опаской, но незнакомец вместо этого принял у официанта кофе с круассаном и принялся быстро, но элегантно уплетать свой завтрак. Я тоже отхлебнул остывший кофе и вернулся к Цицерону.

«Остается четвертая причина, по-видимому, весьма сильно беспокоящая и тревожащая людей нашего возраста — приближение смерти, которая, конечно, не может быть далека от старости», — сообщил мне автор. Я задумался, а тут официант подошел к столику и протянул счет моему собеседнику. Тот, не глядя, расплатился, встал и попрощался со мной в следующих словах:

— Мне очень жаль, что я не могу дольше задерживаться, мне хотелось бы кое-что вам объяснить. К сожалению, с некоторых пор моя жизнь стала слишком сложна, но, по крайней мере, мои близкие за меня больше не боятся. Я связался с ними и успокоил. Этим я горжусь, — тут он задумался и уточнил: — Нет, сложна — это я неправильно сказал. Проста, так будет вернее. А так — каждый сам должен всё понять.

Я несколько смутился и даже заподозрил, что у господина что-то не в порядке с головой. А он снял очки, внимательно посмотрел на меня, кивнул и вышел. Напоследок он остановился, повернулся ко мне в последний раз и добавил:

— Рад, что вы больше не боитесь сидеть на крыше, дорогой Попович, — и за ним закрылась дверь лифта.

Пожарная лестница была закрыта, лифт — один, и я только и мог бессильно смотреть с шестого этажа, перегнувшись через перила, как он переходит улицу и скрывается за углом.

Рудольф Котликов /Чикаго/

Война

По вечерам, когда я штудировал «Тускуланские беседы» божественного Марка Туллия, я часто слышал за стеной моей комнатки, скорее чердачной каморки, тихие стоны. Нет, они не отвлекали меня, но волнение днем за днем все более проникало в меня, а может, это было простое любопытство. Так или иначе, я решил проникнуть в тайну этих стонов. Я выходил на черный ход, но видел накрепко заколоченную дверь. Однажды, неожиданно, я заметил в стене на винтовой лестнице маленькое окошко с выбитым стеклом. Тусклый свет окошка скупо освещал лестницу и грязные стены черного хода, слышался звук падающей воды.

Я прильнул к отверстию и в желтом облаке пара увидел женщину. Она стояла в почерневшей от времени ванной и, кажется, мылась.

Я мигом спустился вниз и позвал товарища моего Сигизмунда. Вместе мы смотрели на нее сквозь пары, любовались неясными очертаниями. Мой товарищ был слепой, и я как бы переводил ему виденное. Потом свет погас, вода течь перестала, будто ничего и не было. Я проводил своего товарища и вернулся к себе.

Я ломал голову, ведь дверь-то забита, кто же это мог быть. Решил спросить соседей.