Антология восточно–христианской богословской мысли, Том I

Как известно, Несторий своими грубыми и жестокими действиями в отношении не только еретиков, но и монашествующих и многих знатных дам, начиная с царицы Пульхерии, вскоре восстановил против себя многих в Константинополе. Но окончательно оппозиция ему сформировалась, когда он стал, вразрез с усилением почитания Богородицы, начавшимся еще при Аттике, умерять это почитание, ставя под сомнения смысл имени «Богородица» и предпочитая ему более, как ему казалось, подобающее «Христородица». Св. Прокл, наряду с Евсевием, будущим епископом Дорилейским, стал одним из лидеров оппозиции Несторию, что, в частности, проявилось в проповеди, которую он произнес в присутствии Нестория в день почитания Девы Марии[1680] (отрывок из этой проповеди помещен в настоящей «Антологии» ниже). В ней не только со всею ясностью Дева Мария исповедуется Богородицей, но и приводятся весомые аргументы в пользу такого именования: Сам Бог–Слово вселился во чрево Девы, стал человеком и родился от Нее, сохранив ее девой; кроме этого в той же проповеди св. Прокл изложил кратко и учение о неслитном соединении во Христе двух природ — Божественной и человеческой. Естества во Христе два, и они ни в коем случае не сливаются в одно, тем не менее, Тот, Кто родился от Девы и вочеловечился — это Сам Бог–Слово, а потому Деву Марию по праву следует называть «Богородицей». Таково главное содержание этой поистине исторической проповеди св. Прокла, ставшей классическим выражением православного учения о Богоматери и Рожденном от нее: ««Слово плоть бысть» (Ин. 1,14): соединились два естества, и соединение пребыло неслитным».

По мнению Констанса, тогда же, в ответ на проповедь Прокла, Несторий произнес и свою проповедь, посвященную мариологии, где высказал свои известные соображения о том, в частности, что Бог–Слово не мог родтъся дважды, один раз от Отца предвечно, а потом во времени от земной матери. В качестве одного из мотивов Нестория было остававшееся в то время еще актуальным противостояние язычеству, в котором имел широкое распространение как культ богини–матери, так и представление о рождении богов и полубогов от матерей. Несторий видел во все более распространявшемся усилиями царицы Пульхерии ку льте Богородицы элемент возрождения язычества. Св. Прокл же, напротив, оказался, вслед за своим учителем Аттиком, насадителем почитания Богородицы, считая его логически вытекающим из правильного исповедания воплотившегося Слова.

Вскоре после этих событий Несторий, как известно, был анафематствован на III Вселенском соборе. Прокл не участвовал в нем, т. к. был лишь титу лярным епископом Кизика, однако его проповедь о Богоматери была включена св. Кириллом Александрийским в материалы собора как важнейший документ, свидетельствующий о противостоянии Церкви ереси Нестория[1681].

После смещения Нестория, св. Прокл опять стал одним из наиболее вероятных кандидатов в архиепископы, но и на этот раз он был обойден под тем предлогом, что у него уже есть кафедра Кизика[1682]; архиепископом столицы стал престарелый пресвитер Максимиан, известный своим благочестием, который, впрочем, тоже проводил политику борьбы с несторианством, поддерживаемую Римом и Александрией. После кончины Максимиана в апреле 434 г., св. Прокл был, наконец, поставлен архиепископом Константинопольским. Феодосий II на этот раз заранее заручился поддержкой папы Целестина, подтвердившего, что канонического препятствия к постановке Прокла архиепископом столицы нет[1683]. Поставление св. Прокла означало решимость правительства в поддержке твердого антинесторианского курса в церковной политике.

К моменту этого поставления уже состоялось примирение Антиохийской и Александрийской кафедр и на основе Формулы единения (433 г.), однако оппозиция этому примирению, как в пронесторианских кругах, главным образом в Сирии, так и среди крайних «александрийцев» в Египте и Палестине была весьма сильна. Дальнейшая деятельность св. Прокла была во многом связана с утверждением единства Церкви. В этом смысле он, безусловно, проводил политику, поддерживаемую и императором, т. к. единство Церкви означало и целостность империи. И если в области церковной политики речь шла о наиболее полезной для Церкви икономии, то в богословии речь могла идти не о «компромиссе» (он бы не устроил никого), но о необходимости творческого раскрытия церковного учения, которое бы отвечало на вопросы всех сторон, отсекая неверные ответы на них и освобождаясь от двусмысленностей.