Антони Адверс, том 2

Антони еще несколько раз затянулся. Ему понравилось, но больше не хотелось. Он немного плыл и не вполне ощущал пол под ногами. Это было не головокружение, скорее воспарение. Ничто больше не связывало его с окружающим миром - только голос отца Ксавье. Ничего не осталось - лишь этот голос и он сам.

- Ну, расскажи о себе, как обещал, - сказал отец Ксавье, выходя из спальни и садясь напротив с видом человека, готового выслушать захватывающую историю. Он плотнее запахнул сутану на груди. - Расскажи мне все. Что было в тот день, когда я привел тебя к мистеру Бонифедеру? У тебя ведь произошла стычка с козой? Мне припоминается что-то в этом роде.

- Ах да, коза! - Антони начал, и, не осознавая того, приступил к рассказу, который медленно, но верно стал разворачиваться в подробнейшее жизнеописание со дня, когда он покинул монастырь. Люди, дом, книги, спокойный и снисходительный мистер Бонифедер, Туссен, Вера и Анжела столпились в маленькой комнатке под крышей виллы Бриньоле перед отцом Ксавье, который сидел напротив, двумя пальцами придерживая на груди широкую сутану. От этих-то пальцев Антони, сам не зная почему, в продолжении всего рассказа не мог оторвать глаз.

Сперва ему просто приятно было говорить о себе такому доброму и надежному слушателю. Потом пришла окрыленность, и рассказ полетел, однако все время крутясь вокруг самого Антони, его глубинной сути. Он едва ли замечал междометия и редкие вопросы отца Ксавье. Голоса их слились, и Антони понял, что он сам должен задавать себе вопросы, а не отвечать на чужие. Он чувствовал смутную радость, бередя себя рассказом о сомнениях, о разноречивых книгах мистера Бонифедера, о странной философии Туссена, о происшествии с Арнольфо. Он сам удивился, что может говорить про все, даже про жгучую ночь с Верой. Ему стало легче. Теперь, когда он рассказал, это все представлялось не таким ужасным. Отец Ксавье ни словом его не осудил. Значит, можно рассказать о любви к Анжеле и о видении, которое было потом.

Он начал говорить о мадонне, о своей мадонне, и понял: все, что он сказал, история всей его дневной жизни и всех ночных грез становится яснее и понятнее через то, что он испытывает к ее образу, который носит в себе. Это трудно объяснить, но это так. Она - единственное, что не меняется. Как выразить словами? Не статуэтка, нет. Статуэтка просто знакомое ее изображение, одно из многих, наследие его детства. Во что она выросла? Как объяснить это отцу Ксавье?

- Понимаете, она живет во мне, и одновременно она - та, с кем я могу говорить, когда должен говорить с кем-то, кто вне меня, или остаться одному, или умереть, наверное. Может быть в ней я, и мир, и то, что она сама есть, встречаемся? У ее ног! Не так, но иначе словами не скажешь. Мне кажется теперь, я пришел сюда для того, чтобы вам это сказать. Я знаю! Я пришел с моря, через зловещий запутанный сад с мертвыми статуями, и в этот двор. И я слышал музыку безумной женщины, и звал вас, и вот, вы здесь. Мы не одни в этом заброшенном доме, ведь правда, отче? Скажите мне, что мы не одни. Есть что-то вне нас, и все же в нас и с нами. Я верю, вы знаете. Это не то, что длинные бессмысленные коридоры, по которым мы шли, отче. Знаешь ты?

Голос его оборвался, пламя свечей выпрямилось, только "тик-так" ходил маятник над каминной полкой.

И тут пальцы на груди отца Ксавье шевельнулись. Рука поднялась в воздух, губы произнесли слова отпущения. Сутана, не придерживаемая более на груди, разошлась, и стала видна епитрахиль. Некоторое время оба молчали. На них снизошел покой. Антони казалось, что он навсегда отрешился от прошлого. Но часы шли. Полночь миновала, наступило утро 14 июня 1796 года. Так говорили часы и календарь. Но души священника и юноши были вне времени.

Спустя несколько минут отец Ксавье встал, открыл буфет и достал графин с белым вином. Антони вспомнил, что не ужинал. Оба устали от долгого сидения. Затепленный в камине огонек, вино и хлеб вернули их в маленькую комнатку и в сегодняшний день.

Отец Ксавье постелил в углу матрац и настоял, чтоб Антони лег. Он придвинул стул к очагу и, вновь запахнув сутану, поставил ноги на решетку у огня. Опершись на локоть, Антони наблюдал, как отсветы огня пляшут на выразительном профиле. Он угадывал в этом профиле утонченность, мягкость, но и силу, даже суровость. Глаза у отца Ксавье были немного запавшие, а седые кудри вокруг тонзуры придавали ему вид знатного юноши.

- Я уверен, - сказал отец Ксавье наконец, - что мы не одни.

Казалось, часы нарочно перебивают его.

- Расскажите мне о себе, отче, - сказал Антони. - Я весь вечер занял, болтал о своих драгоценных делах.

Священник улыбнулся немного печально.