Антоний и Клеопатра

От Антония пахло потом, но, слава богам, не вином. Он оброс колючей бородой, а волосы торчали зонтиком, нестриженые. Ни один римлянин не носил бороды или длинных волос, кроме как после смерти родственника или какой-нибудь ужасной катастрофы. Марк Антоний был в трауре.

Она опустилась около него, дрожа.

— Антоний! Посмотри на меня, Антоний! Посмотри на меня!

В ответ он накрыл голову плащом и спрятал лицо.

— Антоний, любовь моя, поговори со мной!

Но он молчал, не открывая лица.

Прошел час, если не больше; начался дождь, сильный ливень, промочивший их насквозь. Наконец Антоний заговорил, но, вероятно, только чтобы отделаться от нее.

— Видишь вон тот маленький мыс за Акроном?

— Да, любимый, конечно вижу. Мыс Сотер.

— Построй мне на нем однокомнатный дом. Комнату, достаточно большую для меня. Никаких слуг. Я не хочу ни мужчин, ни женщин. Даже тебя.

— Ты хочешь соревноваться с Тимоном Афинским? — в ужасе спросила Клеопатра.

— Ага. Новый Марк Антоний, мизантроп и женоненавистник. Точно как Тимон из Афин. Мой однокомнатный дом будет моим тимониумом, и никто не должен даже подходить к нему. Ты слышишь меня? Никто! Ни ты, ни Цезарион, ни мои дети.

— Ты же умрешь от холода, прежде чем его построят, — сказала она, радуясь дождю, который скрыл ее слезы.

— Тем более есть причина поторопиться. А теперь уходи, Клеопатра! Просто уйди, оставь меня одного!

— Позволь прислать тебе еду и питье, пожалуйста!

— Не надо. Я ничего не хочу.

Цезарион ждал сообщений с таким нетерпением, что не покидал ее комнату, и ей пришлось переодеваться в сухое за ширмой. Она разговаривала с ним, пока Хармиан и Ирас растирали ее холодное тело грубыми льняными полотенцами, чтобы согреть ее.

— Скажи мне, мама! — все повторял он, и Клеопатра слышала, как он меряет шагами комнату. — Где правда? Скажи мне, скажи мне!

— Правда в том, что он превратился в Тимона Афинского, — в десятый раз повторяла она из-за ширмы. — Я должна построить ему однокомнатный дом на мысе Сотер. Он хочет назвать его тимониумом. — Она вышла из-за ширмы. — Нет, он не хочет видеть ни тебя, ни меня, не хочет ни есть, ни пить, даже отказывается от слуги. — Она опять заплакал а. — О, Цезарион, что мне делать? Его солдаты знают, что он вернулся, но что они подумают, если он не придет к ним, не возглавит их?

Цезарион вытер ее слезы, обнял ее.

— Успокойся, мама, успокойся! Нет смысла плакать. Когда вы находились там, он тоже был таким? Я знаю, он хотел покончить с собой после возвращения из Фрааспы. И пытался утопить себя в вине. Но ты не сказала мне, каким он был, когда в его палатке разгорался спор. Какими были его друзья и легаты, что не одно и то же. Расскажи мне о себе и об Антонии как можно честнее. Я уже не мальчик ни в каком смысле.

Очнувшись от своего горя, она в недоумении посмотрела на него.

— Цезарион! Ты хочешь сказать, что у тебя были женщины?

Он засмеялся.

— А ты предпочла бы, чтобы это были мужчины?

— Мужчины были хороши для Александра Великого, но в этом отношении римляне очень странные. Твой отец был бы рад, если бы твоими любовницами были женщины, это ясно.

— Тогда ему не на что жаловаться. Иди сюда, сядь. — Он посадил ее в кресло, а сам сел у ее ног, скрестив ноги. — Расскажи мне.

— Он поддерживал меня во всем, сын мой. Преданнее мужа, чем он, не было на земле. О, как они напирали на него! День за днем, день за днем требовали, чтобы он отослал меня домой, в Египет. Они не потерпят присутствия женщины в палатке командира, тем более иностранки, — тысяча тысяч причин, почему я не должна быть с ним. А я была глупая, Цезарион. Очень глупая. Я сопротивлялась, отказывалась уезжать. И я тоже угрожала ему. Они не хотели, чтобы над ними стояла женщина. Но Антоний защитил меня и ни разу не уступил им. И когда даже Канидий отвернулся от меня, Антоний все-таки отказался отослать меня домой.

— Его отказ был продиктован верностью или любовью?

— Я думаю, и тем и другим. — Она судорожно схватила его руки. — Но это было не худшее для него, Цезарион. Я… я… я не любила его, и он знал это. Это было самое большое горе для него. Я не считалась с ним! Помыкала им, унижала его перед легатами, которые не знали его хорошо. Будучи римлянами, они смотрели на него с презрением, потому что он позволял, чтобы им помыкала я, женщина! При них я заставляла его вставать передо мной на колени, я подзывала его щелчком пальцев. Я мешала ему совещаться, заставляла его устраивать пикники. Неудивительно, что они ненавидели меня! Но он никогда не испытывал ко мне ненависти.

— Когда ты поняла, что любишь его, мама?