Антракт

Робин смотрел на сцену, не закрытую занавесом. Декораций почти не было: только огромные центральные ворота города и ярусы скамеек, расположенные по обе стороны от них. Из-за цвета декораций и освещения сцена выглядела абсолютно серой.

— Смотрится немного невзрачно, — заметил Робин тоном человека, которому понравился бы красный бархатный занавес.

— Декорации не понадобятся, — прошептала я, — актеры будут лучшим украшением сцены.

«По крайней мере один уж точно», — подумала я.

— Нам машет этот темно-красный гигант… — заметил Робин.

— Помаши ему в ответ, — попросила я. — Это кинопродюсер, он хочет, чтобы Финбар играл главную роль в одном из его фильмов, предлагает не одну тысячу фунтов. Не груби ему.

— Лицемерный чудак Христов [29], — сказал Робин, заерзав в кресле, которое отозвалось скрипом (эти места не предназначены для людей атлетического сложения), после чего начал теребить и дергать бабочку.

Я помахала Клейтону-младшему, — тот широко улыбнулся и снова сел. Кресло под Робином скрипело все сильнее. «В чем дело, черт возьми? Если воротник давит, расстегни. Нас вышвырнут отсюда, если ты будешь продолжать в том же духе».

Это была ужасная мысль.

— Извини, — он упирался коленями в переднее кресло, — но здесь мало места.

— Ну и что же, соберись и думай об Англии, — велела я.

Я сильнее, чем когда-либо, пожалела, что пришла вместе с Робином. Каждый раз, когда я уже была готова отдаться очарованию этого вечера, назойливое присутствие коллеги мешало мне.

К счастью, свет начал гаснуть, зал, как это всегда бывает, постепенно затих, и даже Робин перестал ерзать.

Я не знала содержания пьесы, и, когда на сцене появились жители города и спектакль начался, мне пришло в голову, что Кориолан может и не появиться в первом акте. В диалогах постоянно упоминался какой-то вероломный изменник по имени Кай Марций, говорили о его многочисленных пороках, а я уже отчаялась увидеть Финбара. Понимаю — авторы времен Елизаветы предпочитали, чтобы тон в пьесе задавала группа простолюдинов, но, признаюсь честно, если вы испытываете страсть к главному герою, такое поэтическое изящество может показаться вам унылым. Горожане, постоянно упоминая голодный живот, давали понять вполне ясно, что с Каем Марцием, кем бы он ни был, они идут разными дорогами; невразумительно сравнивали себя с большими пальцами, а вот имя Кориолан не прозвучало ни разу. Все это показалось мне достаточно трудным для понимания, и я начала нервничать. Но вдруг — это случилось внезапно, и от потрясения у меня перехватило дыхание — появился он: возвышаясь над толпой и гневно сверкая глазами, стоял, не двигаясь, Кай Марций. Он — Кориолан, а Кориолан — это Финбар Флинн.

Вот она, сила искусства. И было совсем не важно, что я не знала содержания пьесы: достаточно было увидеть его, стоящего на сцене, чтобы понять: этот человек — Хозяин их мира — Герой, Честолюбивый воин, Враг мелочности, Могущественный тиран. Он приковал к себе все внимание, этот Финбар Флинн, — и был настолько далек от образа семейного мужчины, как Зевс-громовержец — отпрачечной самообслуживания. Я услышала, что даже Робин рядом со мной тяжело задышал, и, словно сидя в кресле у стоматолога, схватила его за руку и крепко сжала. Он тихонько вскрикнул и отнял у меня руку. В том, что мне предстояло пережить все самой, не было ничего хорошего.

В изумлении я смотрела на сцену. Человек, стоявший сейчас наверху, не мог лежать обнаженным в постели рядом со мной. «Этого человека, — думала я, окончательно теряя рассудок, — я не могла напоить». Далила и Самсон, — да, возможно, но этот мужчина и Джоан Баттрем? Немыслимо.

Он был так близко, что достаточно было бросить на сцену программку, чтобы привлечь его внимание… или позвать по имени, — он услышал бы. Мне всерьез захотелось сделать это, и я забеспокоилась. Необходимо было взять себя в руки. До некоторой степени мне это удалось, я мысленно сковала руку, бросающую программку, мысленно приклеила себя к креслу и по-настоящему закрыла рукой рот, чтобы внезапно не окликнуть Финбара.

— Ну, а сейчас чье кресло скрипит? — вдруг спросил Робин.

Цветок примулы, не пережив моего волнения, упал мне на колени, и я начала методично обрывать у него лепестки: «Любит, не любит, любит, не любит…»

Но я ни разу не отвела глаз от сцены. В самом деле, если вспомнить, это была потрясающая, виртуозная игра. Для меня на сцене был он один, и вся пьеса «Кориолан» — мне жаль в этом признаваться — с тем же успехом могла бы быть монологом.