Антракт в овраге. Девственный Виктор

Парфен Михайлович, по-видимому, был слегка задет, судя по брошенному на хозяйку недружелюбному взгляду исподлобья, но отвечал спокойно:

– Очень трудно, сударыня, знать, кто как себя чувствует.

– Значит, ничего не чувствуют, коли делают всё то же, что и прежде, никакой разницы нет.

– Сердце-сердцем, дело-делом. Иной раз какие кошки скребут, а за прилавок становишься. Иначе, какие же бы мы были люди? Вам так хорошо рассуждать, раз вы никаким делом не заняты.

– Как не занята?

– Ну, а что же вы делаете?

– Да у меня ни минуты свободной нет.

– Так это ваша добрая воля так себя расстраивать, что у вас свободной минуты нет. Только ведь, кроме вас самих, никому это не надобно.

– А ваша купля-продажа надобна?

– Вероятно, иначе прекратилась бы.

Повременив несколько, Радованова, очевидно, решила перейти на систему причин и сравнений.

– Вы – человек русский, вы знаете, что значит пост, как он, когда его соблюдают как следует, изменяет весь образ жизни и образ мыслей человека. Ну, вот и для нас настал теперь такой же пост.

Парфен Михайлович улыбнулся и сказал:

– Я то отлично знаю, что есть пост, а сами вы, сударыня, бывали когда-нибудь постом в церкви?

– Конечно, бывала, – ответила Радованова несколько опрометчиво.

– Слышали, что там читают?

– Я думаю!

– Какая же самая главная молитва?

– Ну, какая… я не знаю… все главные… «Господу помолимся!»

– Плохо слушали. Наиглавнейшая молитва, которую батюшка неустанно возносит в св. Четыредесятницу, есть молитва св. Ефрема Сирина. И от каких же грехов так настойчиво просит церковь избавить нас?

И Парфен Михайлович стал загибать к ладони свои толстые пальцы для счета.

– Дух праздности, уныния, любоначалия и праздно словия, – вот от чего очиститься нам надобно, а не прекращать от какого-то малодушие своих дел. Наоборот, уныние и праздность гнать велено.

– Конечно, можно и так толковать… – неохотно согласилась хозяйка.

– Да, иначе-то и толковать нельзя, как ни вертись. Конечно, всем этим можно пренебречь, но, если вам угодно тексты приводить, нужно смысл понимать.

– А другие иначе понимают.

– Наслышаны, что есть такие слабые и вредные люди. Говорят, скоро в лавочках золу продавать будут.

– А что, разве хлеба ее хватает?

– Нет, хватит! Да и всё равно, из золы хлеба не спечешь. А продают, чтобы головы посыпать.

– Какие глупости!

– Вот и я то же самое говорю, что это всё глупости. А про пост еще в Евангелии сказано: «а когда поститесь, то не будьте, как лицемеры»…

– Знаю, знаю – досадливо отозвалась Радованова, махая рукою, и, помолчав, спросила насмешливо:

– Так что, по вашему, нужно на одной ножке какать?

– Не знаю, откуда вы это могли вывести! Я ничего подобного не говорил, а говорил только, что каждому, кто не в армии, следует своим делом заниматься.

– А я по вашему не своим делом занимаюсь?

– Боюсь сказать, Валентина Петровна. Вам, конечно, виднее. А по моему так: у вас есть имение, хозяйство, сын, – а вы хотите быть политиком, стратегом и богословом. Ведь, для этого нужно много наук проходить, да и способности иметь.

Вася поднял было глаза при слове «сын», но Радованова словно не поняла намека, а снова пустилась в бесплодные споры.

На прощанье она сказала мне:

– Не правда ли, интересный обскурант? Но не думайте, что это, – характерное явление. Теперь уж и купечество делается интеллигентней.

Я было пожалел немного купечество, но, зная Радованову за барыню довольно вздорную, не придал её словам особенного значения и успокоился.

III.

На следующий день я должен был ехать дальше, так что не видал больше Валентины Петровны и для меня осталось неизвестным её решение насчет Васи, с которым она не знала что делать. Возвращаясь из поездки через тот же город, я уже не ждал случайной встречи с Радовановой, а прямо прошел к её дому, почему-то интересуясь именно участью её сына, а также надеясь увидеть еще раз «обскуранта», сбивавшего молодого человека идти в монастырь.

В доме был еще больший беспорядок, чем в первый мой приезд, но я приписал это тому, что Валентина Петровна, вообще, «не от мира сего» и всегда в волнении. Но раскрытые сундуки в гостиной и мебель, зашитая в рогожу, показывали, что дело обстоит серьезнее и проще. Сама хозяйка, не дожидаясь моего вопроса, объявила, указывая окрест:

– Я эвакуируюсь!

– Господь с вами, Валентина Петровна! Да, ведь, до вашего города хоть три года скачи, ни откуда не доскачешь!..

– Да, да, говорите! А вы послушайте, что говорят. Я и знакомых своих уговариваю эвакуироваться.

– И что же слушаются?

– Три семейства уже уехало.

Я с некоторым испугом посмотрел на подлинную жертву собственных волнений и страхов, потом спросил:

– А что ваш Вася?

По лицу Радовановой прошла легкая судорога не то боли, не то досады.

– Это ужасно! Он… Вася застрелился. Оставил письмо, что всё ему кажется пустым и фальшивым. Странный мальчик! В такое время, когда всё кипит…

Я молчал, думая, что даже такое время в изображении Радовановой может показаться пустым и фальшивым для всякого человека. Но мне хотелось знать, что унес с собою Вася: какие желания, стремления, какую душу? Молчала и Валентина Петровна, наконец, тихо молвила: