Антракт в овраге. Девственный Виктор

По мере того как куст на окне синьоры Маппы распускался все пышнее, почти пугая своим быстрым ростом и обилием листьев, сама синьора все бледнела и делалась с каждым днем задумчивее и печальнее, так что на это обратил внимание даже муж ее, старый Симоне.

Однажды они сидели вместе у окна в комнате монны Валерии и говорили о Нарчизетто, от которого не получали никаких известий. Тут же находилась и Петронилла.

Вдруг в комнату быстро вошел Никола и радостно объявил, что молодой господин скоро вернется. Валерия вздрогнула, а Маппа спросил:

– Кто-нибудь приехал из Рима? Откуда ты имеешь вести?

– Сорока на хвосте принесла, или во сне приснилось! – заметила, смеясь, Петронилла, с тревогой взглядывая на госпожу. Та сидела как мертвая, только глаза блистали, как черные алмазы.

– Может быть, и сорока, а господин сегодня будет здесь! Мне кажется, я уже слышу топот его лошадей! – настаивал карлик, и раньше, чем ему успели помешать, бросился к окну, спихнул цветок на пол, а сам высунулся на двор и весело рассмеялся.

– Какой чудный день! Как раз для приезда Нарчизетто! Валерия пристально смотрела, как из разбитого голубого горшка выпал комок земли, рассыпался, и к ее ногам медленно покатился череп с русыми волосами.

– Что это? – закричал Маппа.

Петронилла громко вскрикнула, а Валерия, опустившись на колени, медленно подняла череп и, не очищая его от земли, поднесла к своим губам.

– Что это? – повторил Маппа, топнув ногою. Валерия спокойно отвечала:

– Это – Нарчизетто. Все, что от него осталось! Никола – гадина, но он прав: вот Нарчизетто вернулся. Позвольте мне уйти в монастырь, Петронилла вам все расскажет, а я… я умираю, – видите?

И не выпуская черепа из рук, она упала на пол.

Выслушав рассказ служанки, Симоне хотел убить Валерию, но отложил свое намерение, не желая пачкать шпаги преступною кровью. Наутро Валерия должна была уехать в дальний монастырь. Она была спокойна и тиха: плача, простилась со слугами, просила смиренно прощения, в чем грешна, сама всех простила и рано ушла в спальню.

Когда на другое утро открыли двери в ее опочивальню, госпожи на кровати не оказалось.

Думали, что она молится Богу, но увидели, что она висит на своей рыжей косе, повесившаяся. Все с криком бросились к Симоне. Он долго смотрел на труп жены, потом произнес:

– Она себя осудила!

Никола вмешался:

– Вы ошибаетесь, господин. Монна при жизни захотела быть ближе к небу, и повыше…

Череп Нарчизетто похоронили вместе с несчастной Валерией.

Хорошая подготовка

Часть 1

Едва ли раньше последнего нашего часа могут наскучить нам радости милой любви. Даже у восьмидесятилетних стариков загораются глаза и бьется сердце при виде не только розовых щек и легкой поступи, но и в разных других, казалось бы, совсем не подходящих случаях, потому что Амур – слеп и таинственен – и поступки его часто не сообразуются ни с какой видимой логикой. Всякий знает, что любовь, не связанная с убийством, несчастьями и печалью других лиц, не замешанных в нее, не может оскорбить небеса, но, с другой стороны, чистая верность, верная чистота имеют в себе тоже большую прелесть. Кроме того, они способствуют семейному миру, причем добродетельные дамы, будучи для всех явным примером, как бы освобождают тем самым от скучной иногда сдержанности и лицемерия других представительниц своего пола и, таким образом, являются добродетельными за многих.

Но монна Лавиния Перелла, очевидно, думала, что еще прекраснее, еще выше, когда верность и женская доблесть продолжается и после смерти мужа, особенно если вдова осталась в полном цвете молодости и красоты. Никто бы не упрекнул, конечно, благородную Лавинию, если бы она и во второй раз захотела соединить свою жизнь с кем-нибудь из многочисленных молодых и не очень молодых людей, которые в первые годы ее вдовства увивались около нее, но, очевидно, г-жа Перелла предпочитала примерную жизнь веселому и невинному времяпрепровождению. Она не замыкалась у себя дома и вообще не старалась подражать жизни монахинь, посещая праздники и обращаясь со всеми приветливо; но молодежь знала, что так же бесполезно воспламеняться сердцем к Лавинии, как безумно, скажем, влюбляться в собственное отражение, – поэтому ей уже не докучали признаньями, чему она была, по-видимому, даже рада.