Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

Находчивый, как всегда, Сент-Экс развлекал хозяина и его гостей ловкостью рук. Иногда потеха принимала форму забавы с бросками перочинного ножа, при этом он безошибочно втыкал нож лезвием в деревянную дверь. Или устраивал шоу с виртуозной игрой на фортепьяно, вопрошая присутствующих (а им полагалось не смотреть в этот момент за его действиями), смогли ли они угадать мелодию в его слегка нетвердых аккордах. «Это же Дебюсси!» – обрадованно восклицали гости, и тут Антуан раскрывал свой секрет: странная двенадцатитоновая соразмерность рождалась апельсинами и грейпфрутом, катившимися по клавишам, пока сам фокусник работал педалями. Что касается его карточных трюков, то они вызывали ощущение чего-то сверхъестественного, и однажды вечером, когда доктор Конт принимал у себя хирургов из американского медсанбата, полковник медицинской службы вскочил из-за стола и, покидая дом, гневно бросил хозяину: «Я покидаю это жуткое место! Здесь творится какая-то чертовщина!»

В другой раз тех же самых хирургов пригласили на изысканный танцевальный вечер вместе с несколькими французскими офицерами полка африканской пехоты. Вечер был в полном разгаре, когда два иностранных легионера вошли через ворота сада. Им тоже хотелось повеселиться. Разгневанный французский полковник попытался выставить вон непрошеных гостей, но Сент-Экс вмешался, накачав их продовольствием, спиртными напитками и беседой, и, наконец, сделал им подарок – свою зажигалку.

Однажды он признался Конту, когда тот стал восхищаться его красивыми, из свиной кожи, чемоданом и несессером: «Это Консуэла прислала их мне. Она изматывает меня моими же собственными деньгами, но я ей все всегда прощаю». С подобным благодушием он никогда не упускал случая возразить скептикам, горячо убеждавшим его, будто вступление Америки в войну – это «иллюзия», поскольку для «Америки в этом нет никакого интереса», и даже называвшим совместное командование «крестоносцами» XX столетия. В знак своей искренней благодарности он отдал Конту свой собственный экземпляр «Военного летчика», уникальное издание, отпечатанное на редкой бумаге.

Страшная летняя жара наконец-то начала спадать к тому времени, когда Антуан возвратился в Алжир, но это принесло ему слабое облегчение и не спасло от душевного мрака, куда он погружался. Вновь его угнетала преобладавшая атмосфера ссор и интриг: их было так много вокруг… Ему не удавалось сконцентрироваться на работе над «Цитаделью». Его переживания повлияли даже на почерк, который в тот период становится настолько неразборчив, что все попытки расшифровывать листы рукописи после его смерти не дали результатов. Даже страницы, отпечатанные в Нью-Йорке, теперь вызывали у него сомнения, на него накатывали приступы растерянности, несобранности, столь тяжелым был его настрой. Более, чем когда-либо, он испытывал беспокойство по поводу своей прозы, ощущая страстную, порой тираническую потребность заставить друзей просмотреть написанное им. Когда настал черед для Нелли де Вог приехать в Алжир, как члену вспомогательного воинского подразделения «Свободной Франции», ей пришлось проглотить сотни страниц «Цитадели» за один длинный, почти безостановочный прием, а заодно пару бензедриновых таблеток, чтобы не заснуть.

Душевный мрак, окутывавший Сент-Экса, – не просто результат скорбного озлобленного воображения. Андре Моруа вскоре обнаружил, что в том нравственном заточении, в котором пребывал его друг, хватало места для всех. Приехал в Алжир и Адриен Тиксье (где он стал членом временного правительства). Де Голль был слишком хорошо информирован об их совместном нежелании присоединиться к его нью-йоркской фракции. Бурбонская Горькая Полынь (так его прозвали среди англо-американцев) не испытывал никакого желания ничего забывать. Когда Моруа попросил разрешения посетить Корсику (после освобождения острова солдатами Жиро и американскими парашютистами), ему в этом было отказано.