Анж Питу

— Как видите, он времени не терял, друзья мои. Вот уже семь лет, как он правит Англией, семь лет, как он проводит в жизнь теории своего отца.

— Значит, нам еще долго его терпеть, — заметил Бийо.

— Да, тем более что Питты обладают большой жизненной силой. Позвольте мне вам это доказать.

Питу и Бийо закивали, показывая, что внимательно слушают.

Жильбер продолжал:

— В тысяча семьсот семьдесят восьмом году Питт-отец, наш враг, был при смерти; врачи объявили, что жизнь его висит на волоске и малейшее усилие разорвет этот волосок. Тогда в парламенте как раз обсуждали вопрос о том, чтобы предоставить американским колониям независимость, дабы предотвратить войну, разжигаемую французами и грозившую поглотить все богатство и всех солдат Великобритании.

Это было в ту эпоху, когда Людовик Шестнадцатый, наш славный король, единодушно именуемый народом отцом французской свободы, торжественно признал независимость Америки; там, на полях сражений и за столом совета, одерживали верх шпага и гений французов; тогда Англия обещала Вашингтону, то есть предводителю повстанцев, что признает американское государство, если оно вступит в союз с англичанами против Франции.

— Сдается мне, — заметил Бийо, — что такое предложение и делать нечестно, и так же нечестно принимать!

— Дорогой Бийо, это называется дипломатией, и в политическом мире подобный образ мыслей вызывает большое восхищение. Ну что ж, Бийо, каким бы безнравственным вам это ни казалось, быть может, если бы не Вашингтон, благороднейший из людей, то оказалось бы, что американцы готовы купить мир ценой позорной уступки англичанам.

Но лорд Чатам, то есть Питт-отец, этот неизлечимый больной, этот умирающий, этот призрак, что стоял одной ногой в могиле и кому, казалось бы, ничего уже не нужно на этой земле, кроме нескольких мирных лет перед вечным упокоением, так вот, старый лорд Чатам потребовал, чтобы его привезли на заседание парламента, где должен был обсуждаться вопрос об этом договоре.

Его поддерживали под руки девятнадцатилетний сын Уильям и зять; он явился в парадных одеждах, которые выглядели на этом скелете смешно! Бледный как привидение, с закатывающимися глазами под усталыми веками, он приказал, чтобы его провели на его скамью, графскую скамью, меж тем как лорды, пораженные его неожиданным появлением, склонили головы в восхищении, как сделал бы римский сенат, если бы в нем появился давно умерший и всеми забытый Тиберий.

Лорд Чатам с глубокой сосредоточенностью выслушал речь лорда Ричмонда и, когда тот закончил, поднялся для ответа.

И этот полумертвый человек нашел в себе силы говорить три часа; он нашел в своей душе столько огня, что глаза его метали молнии; он нашел в своем сердце слова, взволновавшие сердце каждого.

Правда, он выступал против Франции, правда, он раздувал ненависть своих соотечественников к Франции, правда, все свои силы и весь свой пыл он собрал с единственной целью: развалить и разорить ненавистную страну, соперницу его родины. Он возражал против признания независимости Америки, он возражал против каких бы то ни было соглашений, он кричал: «Война! Война!». Он обрушился на Францию, как Ганнибал — на Рим, как Катон — на Карфаген. Он заявлял, что долг всякого англичанина-патриота — умереть разоренным, но не допустить, чтобы отечество лишилось хотя бы единственной колонии.

Он закончил свою речь, изрыгнул последнюю угрозу и упал как подкошенный.

Ему больше нечего было делать в этом мире; его унесли чуть живого.

Через несколько дней он испустил дух.

— О-о! — в один голос воскликнули Бийо и Питу. — Вот так человек этот лорд Чатам!

— Таков был отец тридцатилетнего молодого человека, о котором мы говорим, — заключил Жильбер. — Чатам дожил до семидесяти лет. Если сын проживет столько же, то нам терпеть Уильяма Питта еще сорок лет. Вот, папаша Бийо, с кем мы теперь имеем дело; вот человек, управляющий Великобританией, вот тот, кто не забыл имен Ламета, Рошамбо, Лафайета; тот, кто помнит имена всех членов Национального собрания, тот, кто поклялся в смертельной ненависти к Людовику Шестнадцатому, автору трактата тысяча семьсот семьдесят восьмого года; наконец, тот, кто не будет спать спокойно, пока во Франции останется хоть одно заряженное ружье и хоть один полный карман. Вы начинаете понимать?

— Я понимаю, что он люто ненавидит Францию, но я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Я тоже, — признался Питу.

— Ладно, прочитайте эти четыре слова.

И он протянул Питу бумагу.

— Это по-английски? — спросил тот.

— «Don’t mind the money», — прочел Жильбер.

— Я слышу, но не понимаю, — сказал Питу.

— «Не останавливайтесь перед расходами», — ответил доктор. — И дальше снова об этом: «Передайте им, пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета».

— Значит, они тратят деньги на оружие? — спросил Бийо.

— Нет, они подкупают.

— Но кому адресовано это письмо?

— Всем и никому. Эти деньги платят, тратят, бросают на ветер, их раздают крестьянам, рабочим, нищим — одним словом, людям, которые погубят нашу революцию.

Папаша Бийо опустил голову. Эти слова объяснили все.