Анж Питу

Граф де Солаж, человек лет тридцати, радостный и восторженный, обнимал своих спасителей, превозносил их победу и рассказывал окружающим историю своего заключения. Арестованный в 1782 году и посаженный в Венсенский замок по указу, добытому отцом, он был затем перевезен в Бастилию, где пробыл пять лет, ни разу не подвергнувшись допросу и ни разу не увидев ни следователя, ни судьи; отец его уже два года как умер, но за эти два года никто не вспомнил о сыне. Если бы народ не взял Бастилию, о графе де Солаже, вероятно, вообще никогда бы не вспомнили.

Де Виту было лет шестьдесят; он бормотал что-то бессвязное с иностранным акцентом. На многочисленные вопросы толпы он отвечал, что не знает, ни сколько времени пробыл в темнице, ни за что был туда заключен. Он помнил лишь одно: что приходится кузеном г-ну де Сартину. В самом деле, один из тюремщиков, по имени Гийон, видел, как однажды г-н де Сартин навестил де Вита в тюрьме и дал ему подписать какую-то доверенность, о чем, впрочем, вовсе не помнил узник.

Старше всех был Тавернье; на его счету было десять лет заключения на острове Сент-Маргерит и тридцать лет, проведенных в стенах Бастилии; это был девяностолетний старец, седоволосый и седобородый; от постоянного пребывания в полутьме он почти ослеп и видел окружающий мир как в тумане. Когда народ открыл его темницу, он не понял, чего хотят все эти люди; услышав речи о свободе, он покачал головой, а когда ему наконец объяснили, что Бастилия взята, он разволновался:

— О Господи! Что-то скажут на это король Людовик Пятнадцатый, госпожа де Помпадур и герцог де Ла Врийер?!

Между де Витом и Тавернье была разница: первый в тюрьме помешался, а второй впал в детство.

Радость этих людей вселяла в душу страх; она настолько напоминала испуг, что взывала к мести. С тех пор как они очутились в Бастилии, эти несчастные никогда не слышали даже двух голосов одновременно; единственными звуками, долетавшими до их слуха, было медленное, таинственное поскрипывание сырого дерева, подобный тиканью невидимых часов шорох паука, ткущего свою паутину, да шуршание лапок испуганной крысы, спешащей юркнуть в щель; теперь же, когда кругом гремели голоса сотен тысяч людей, несчастные узники, казалось, готовились проститься с жизнью.

В тот миг, когда Жильбер приблизился к воротам, самые ревностные защитники свободы предложили торжественно отнести бывших заключенных в ратушу, и предложение это было единодушно принято.

Жильбер был бы рад избегнуть этого триумфа, но не сумел: его, равно как и Бийо с Питу, уже узнали.

При криках: «В ратушу! В ратушу!» — два десятка человек разом подхватили доктора и подняли над толпой.

Напрасно он отбивался, напрасно Бийо и Питу раздавали товарищам по оружию полновесные тумаки — кожа народа огрубела от восторга и счастья. Удары кулаком, удары древком пики, удары прикладом ружья — все это победители принимали как нежную ласку, и лишь сильнее хмелели.

Пришлось Жильберу смириться с тем, что его место — на щите.

Роль этого щита исполнял стол, в середину которого была воткнута пика (за нее мог держаться триумфатор).

Отсюда доктор мог видеть океан голов, колыхавшийся от Бастилии до аркад церкви святого Иоанна, бурное море: его волны несли пленников-триумфаторов среди пик, штыков и ружей самого разного образца, разной формы и разных эпох.

А рядом страшный, неумолимый океан омывал другую группу людей, так тесно прижимавшихся один к другому, что напоминали остров.

То были люди, взявшие в плен де Лонэ.

Вокруг них слышались крики не менее громкие и возбужденные, чем те, которыми народ приветствовал узников; однако в этих криках звучала не гордость победителей, но смертельная угроза врагу.

Со своего возвышения Жильбер с жадным вниманием следил за этим страшным шествием.

Он один из всех только что получивших свободу узников Бастилии сохранил здравый ум и твердую память. Пять дней тюремного заключения, омрачившие его жизнь, пролетели очень быстро. Зрение его не успело угаснуть или ослабеть в тюремной мгле.

Обычно сражающиеся люди безжалостны лишь до тех пор, пока длится схватка. Как правило, те, что вышли из-под огня, где только что рисковали жизнью, снисходительны к врагам.

Но в тех грандиозных народных волнениях, каких так много видела Франция со времен Жакерии до наших дней, толпа, которую страх держит вдали от боя, а гром чужих сражений возбуждает, — толпа, разом и жестокая и трусливая, после победы ищет возможности принять хоть какое-нибудь участие в той борьбе, которая только что наводила на нее такой страх.

Она хочет участвовать в отмщении.

С тех пор как комендант покинул пределы Бастилии, каждая минута приносила ему новые страдания.

Впереди тесной группы, сопровождавшей г-на де Лонэ, шел Эли, вместе с Юленом вступившийся за его жизнь; зашитой этому герою недавнего штурма служили его мундир и восхищение толпы, видевшей, как он в первых рядах шел в атаку под огнем противника. На кончике шпаги Эли нес полученную от Станисласа Майяра записку — ту, что г-н де Лонэ передал народу через амбразуру.