Анж Питу

Уайт был шестидесятилетний старик; говорил он с иностранным акцентом, и речь его была невнятна. На непрекращающиеся вопросы он отвечал, что не знает, сколько времени просидел в тюрьме и что послужило причиной его ареста. Вспомнил только, что он в близком родстве с г-ном де Сартином. И действительно, тюремщик по фамилии Ги видел, как однажды г-н де Сартин вошел в камеру Уайта и дал ему на подпись какую-то доверенность. Но сам узник начисто позабыл это событие.

Тавернье был старше всех; десять лет он провел в заключении на островах Сент-Маргерит, тридцать – в Бастилии. Это был девяностолетний старец с совершенно белыми бородой и волосами; в темноте зрение у него ослабло: он видел как бы сквозь пелену. Когда к нему в камеру вошли, он даже не понял, кто это и зачем; услышав, что он свободен, Тавернье отрицательно затряс головой, а когда ему объяснили, что Бастилия взята, пробормотал:

– Ну, ну, поглядим, что на это скажут король Людовик Пятнадцатый, госпожа де Помпадур и герцог де Лаврийер[132].

Тавернье не был даже сумасшедшим, как Уайт, он впал в детство.

Жутко было смотреть на радость этих людей: она была настолько ужасна, что взывала к отмщению. Трое из освобожденных, казалось, вот-вот испустят дух среди стотысячной орущей толпы: ведь после помещения в Бастилию им никогда не доводилось слышать даже голоса двух человек разом, и они куда больше были привычны к таинственным звукам, что издают медленно набухающее сыростью дерево, паук, незаметно ткущий паутину и качающийся, словно незримый маятник, или вспугнутая крыса, которая прогрызает под полом ход.

Когда появился Жильбер, некоторые энтузиасты предложили торжественно пронести узников по городу; предложение было единодушно принято.

Жильберу очень хотелось избежать этой чести, но ускользнуть не было возможности: его, равно как Бийо и Питу, многие уже знали в лицо.

Раздались крики: «К ратуше! К ратуше!» – и тут же десятка два человек подхватили Жильбера и подняли его к себе на плечи.

Тщетно доктор сопротивлялся, тщетно Бийо и Питу одаряли ударами кулаков своих братьев по оружию; радость и энтузиазм сделали кожу представителей народа нечувствительной. Удары кулаком, древком пики или прикладом ружья воспринимались победителями, как ласка, и лишь усиливали их ликование.

Словом, Жильберу пришлось сдаться и позволить поднять себя на щит.

Этим щитом оказался стол, в который была воткнута пика, чтобы триумфатор мог держаться за нее.

Доктор был вознесен над волнующимся океаном голов, что простирался от Бастилии до аркады Сен-Жан, над громыхающим океаном, волны которого несли узников-триумфаторов среди бесчисленного множества пик, штыков и прочего оружия самого разного вида, формы и эпох.

Одновременно этот неукротимый грозный океан влек еще одну группу, настолько тесную, что она казалась островком.

Эта группа конвоировала плененного Делоне.

Вокруг нее звучали крики не менее громкие, не менее ликующие, чем вокруг освобожденных узников, но то были не крики торжества, а угрозы, призывы к убийству.

Вознесенный над толпою Жильбер видел эту чудовищную картину во всех подробностях.

Он один из всех освобожденных узников сохранил силы во всей полноте. Пять дней заключения были для Жильбера всего лишь черным, но недолгим периодом в его жизни. Мрак, царящий в казематах Бастилии, не успел ни лишить, ни ослабить его зрения.

Обычно сражающиеся бывают более беспощадны, только пока длится битва. И, как правило, люди, вышедшие из-под огня, где они рисковали жизнью, милосердны к неприятелям.

Но в великих народных мятежах, которых столько было во Франции начиная с Жакерии[133] и вплоть до наших дней, толпа, что из страха держится вдали от боя, хотя его шум ярит ее, толпа, одновременно жестокая и трусливая, жаждет после победы хоть как-то приобщиться к сражению, в котором она не осмелилась принять участия.

Толпа участвует в мщении.

Как только комендант был выведен из Бастилии, начался его крестный путь.

Эли, взявший на себя ответственность за жизнь г-на Делоне, возглавлял процессию; защитой ему служил мундир, а также восхищение народа, видевшего, как он первым бросился в огонь. Он нес на конце шпаги капитуляцию, которую г-н Делоне передал народу из бойницы и которую принял Майар.

За ним шел казначей крепости и нес в руках ключи от нее, потом Майар со знаменем, потом какой-то молодой человек, демонстрировавший всем наколотый на штык тюремный устав Бастилии, гнусный документ, из-за которого пролито столько слез.

Затем шел комендант, которого сзади прикрывали Юлен и еще три человека, но они совершенно терялись среди людей, грозящих кулаками, машущих саблями, потрясающих пиками.

Неподалеку от этой группы и почти параллельно ей по широкой артерии Сент-Антуанской улицы, соединяющей бульвары с рекой, двигалась вторая, сопровождаемая такими же громкими и такими же ужасными угрозами; в ней вели г-на де Лома, которого мы уже однажды видели, когда он попытался воспротивиться воле коменданта, но в конце концов подчинился решению Делоне продолжать оборону крепости.