Анжелика. Тулузская свадьба

Но не будем торопиться объяснить это, подобно А. Эпштейну, тем, что «сюжетная нить в руках авторов». Пожалуй, мы просто не замечаем, как много в жизни зависит от простого везения. А в случае Анжелики, красивой и обаятельной, везение — вещь естественная. В минуты опасности рядом с ней чаще всего оказывается сильный, готовый прийти на помощь мужчина. Только что покинувшую монастырские стены юную графиню де Пейрак спасает от посягательств пьяного племянника архиепископа Тулузы рука супруга, сразившая распоясавшегося пошляка. От гибели в мрачных коридорах Лувра избавляет ее благородный д'Андижос, в Африке — Колен Патюрель. В Новом Свете с Анжеликой не только Жоффрей, но и тот же Колен, и благородный мальтийский рыцарь Ломени-Шамбор, и знавший ее еще в Ла-Рошели Николя де Бардань, и губернатор Акадии маркиз де Вильдаврэ… И на протяжении всего цикла ее ангел-хранитель — Франсуа Дегре…

Однако и сама она способна постоять за себя. В моменты крайней безысходности ее действия парадоксальны (парадокс вообще широко используется авторами, можно сказать — это едва ли не один из главных их приемов). В самом деле: желая сбежать из Франции, где за ней установлен полицейский надзор, она обращается за помощью к герцогу де Вивонну, брату Атенаис де Монтеспан, главной своей соперницы, а для побега из гарема султана она прибегает к содействию двух его главных жен, и нельзя не согласиться, что логика ее проста: хотите избавиться от соперницы — помогите бежать. А чего стоят рассуждения Анжелики о дворе короля и Дворе Чудес, которые явно в пользу «штаб-квартиры» парижского сброда: «Нет, Анжелика не боялась их. Их волчья жестокость менее пугала ее, чем жестокость куда более рафинированных особ… Вонючие болячки возмущали ее меньше, чем красивая одежда, скрывающая отвратительную подлость» («Анжелика и король»).

Какое угодно лицемерие, ханжество претит и автору, и героям этих книг. Живой житейский юмор — одна из неотъемлемых черт романов Голон.

Взбешенный отказом Анжелики подчиниться его приказу покинуть Версальский дворец, ее второй муж, Филипп дю Плесси, бросает: «Что ж, отправляйтесь спать когда хотите и с кем хотите». И сейчас же маркиз де Лавальер утешает огорченную женщину: «Мадам, ни одна дама в Версале не может похвастаться тем, что получила от мужа подобное разрешение» («Анжелика и король»).

А как современно звучат раздумья героини о том, что в истинную причину ее опоздания в Версаль — поломку кареты — никто не поверит, поскольку все используют эту отговорку при опозданиях!

Примеров можно привести много, но, кажется, и этих достаточно, чтобы сделать вывод о живости, неоднозначности как самой героини, так и всего произведения Голон в целом.

Что же касается его социального значения, о котором упоминал, говоря об авантюрном романе, М. Левидов…

Вторая мировая война и оккупация Франции, справедливо названные де Голлем «неслыханными испытаниями», способствовали росту национального самосознания. После войны зарождается движение, подобное возникшему в XIX веке «фелибрижу»[142]. Тогда, в 1870 году, в Монпелье был организован издающийся поныне журнал «Обозрение романских языков», специализирующийся на изучении южнофранцузских диалектов, но и в начале 50-х годов нашего века появляются новые журналы, чтобы объединить литературные силы Прованса. Ученых и поэтов объединил Институт по изучению Прованса с центром в Тулузе.

В то же время в 1955 году выходит книга французского историка Фернана Ниэля «Альбигойя и катары», автор которой утверждает, что «альбигойцы были анархистами, угрожавшими обществу», что их «истребление спасло человечество»[143]. То есть оправдывалось кровавое злодеяние крестоносцев, уничтоживших в XIII веке цветущий край и разоривших Тулузу, гордость французского Юга.

Могла ли южанка Симона Шанжё — Анн Голон остаться равнодушной к этой общественной борьбе? Нет, конечно. И, чтобы объяснить читателю свою в том убежденность, позволю небольшой исторический экскурс.

Вспомним, что такое юг Франции. «Юг помпезный, классический, театральный, обожающий зрелища, костюмы, подмостки, пышные султаны, фанфары и знамена, плещущиеся на ветру… Юг… с его красноречием… с его короткими и страшными вспышками гнева… А главное, с его воображением — оно является самой характерной чертой тамошней породы людей», — писал о нем Альфонс Доде, сам уроженец южного Нима[144].

Сравнительно недавние археологические исследования указывают на то, что культурные традиции этой местности восходят к палеолиту, когда были созданы, например, женские фигурки, найденные на территории климатического курорта Ментоны, или неолиту, о чем свидетельствуют менгиры[145] Лангедока.