Апокалипсис от Кобы. Иосиф Сталин. Начало

Пятницкий и Куусинен беспрерывно курили и по коминтерновской привычке так же беспрерывно пили кофе. В клубах дыма лица казались призрачными… Постоянно звонил телефон. С больным Лениным, точнее, с женой Надюшей поддерживалась телефонная связь. Уже в полночь должна была поступить телеграмма Радека о начале Революции. Ждал я сообщений и от своих агентов об этой внезапной Революции…

Полночь миновала – телеграмм не было! Час ночи – молчание, два, три часа – все еще ничего. Для поддержания духа Куусинен отлучался в свой кабинет, где дежурила молоденькая секретарша. Там же в кабинете стояли знаменитые брусья – Куусинен был не только женолюб, но и отличный спортсмен.

Под утро смущенный Пятницкий послал Радеку телеграмму: «Что происходит?» Через несколько часов пришел насмешливый ответ Радека: «Ничего».

Я ушел, не прощаясь.

Оказалось, восстание готовил все тот же агент Зиновьева – верный человек, «преданный коммунист», которому можно доверять. Он получал от Зиновьева огромные суммы. И все это время переписывался с ним шифровками, сообщал о подготовке восстания.

Но в судьбоносную ночь верный человек внезапно перестал отвечать… Короче, на этой затее мы потеряли большие деньги и десятки преданных людей. Жалкие группы рабочих, вовлеченные в авантюру, действительно начали действовать. В Берлине они попытались дестабилизировать обстановку, напали на полицейских и были рассеяны. В Гамбурге также началось выступление рабочих, которое тотчас было подавлено. Несчастных участников схватили.

Наследство больного Ильича

Через несколько дней после коминтерновского фиаско Коба вызвал меня в Кремль.

В кабинете Коба был один. Я спросил его о болезни Ильича.

Он мрачно сказал:

– Растрепали, бляди, не выдержали. Пятницкий, конечно? Да, Ильича мучают невыносимые головные боли, неврастения. Я советовал ему поехать к солнцу на Кавказ. Но он: «Боюсь дальней поездки, выйдет одно утомление, ерунда и сутолока. Нервы вместо лечения нервов». Сейчас лечится под Москвой, в Горках – в имении… – Тут Коба помолчал и закончил: – В бывшем имении Саввы Морозова. Тебе что-нибудь говорит это имя? – Взгляд уперся в мои глаза.

Как же он был сейчас непохож на того молодого, стоявшего у номера несчастного Саввы! Так что я честно ответил:

– Совсем ничего, Коба.

– Вот и хорошо. Секретариат, – (читай: он – Коба), – организовал приезд лучших немецких специалистов… Ильич не верит нашим врачам: «Врачи-товарищи – всегда идиоты…» Но и его любимые немцы ничего не могут толком объяснить. В партии кто-то пускает гаденькие сплетни, будто Ильич болен застарелым сифилисом и у него-де будет размягчение мозга. Я не советую тебе их повторять. Кстати, запомни: мы теперь строго наказываем за всякую безответственную болтовню. С партийной вольницей… – Он не договорил и сказал сухо: – Ну, об этом потом. А сейчас у меня к тебе дело…

В это время вошел секретарь. Сверкая лысиной в солнечных лучах, бьющих из окна, что-то прошептал Кобе.

– Зови, – сказал тот.

И они вошли. Первым был Менжинский, руководитель нашего ОГПУ.

Я не видел его со времен Берлина. По партийному обычаю мы с ним обнялись и поцеловались.

Он уселся, тяжело дыша и поглаживая пышные усы. К астме, как я узнал потом, у него добавилась беда с позвоночником.

Следом за ним в кабинете появился еще один. Худой, с длинным носом, до смешного похожий на ищейку. У него тоже были усы, точнее, какие-то продувные усики… И если Менжинский, даже согнутый, сохранял осанку барина, то этот радостно демонстрировал лакейство. По мере приближения к столу он стал как-то уменьшаться, съеживаться, лицо его нелепо расплылось в улыбке…

Этим человеком являлся заместитель Менжинского Генрих Ягода. Был он голубых большевистских кровей – женат на сестре самого Свердлова. Во время красного террора этот бывший фармацевт занимался больше хозяйственными делами. Особой крови за ним не числилось. Только потом я узнал, что с первых дней появления в ЧК Ягода руководил делом куда более перспективным, чем расстрелы. Он опутывал страну сетью осведомителей. В нашем ведомстве Ягода был известен и своим женолюбием. Если он начинал охоту за чьей-нибудь женой, то горе мужу. Помню, он увлекся юной красоткой, супругой дипкурьера. Дипкурьера обвинили в шпионаже и расстреляли… Все сотрудницы дрожали, когда он вызывал их в кабинет. «Ягодка» – так нежно называл его Коба. В тридцатых годах, когда в страну вернулся Максим Горький, Ягода переспал с рыжеволосой женой его сына.

После чего обманутый муж довольно быстро умер. Ягода положил начало этой похотливой традиции чекистских вождей, которую продолжат и Ежов, и Берия. Но работал он усердно, горел на работе. Формулу Ленина «каждый партиец должен быть чекистом» быстро расширил. Он стремился сделать так, чтобы чекистом стал каждый гражданин. Приглашение на роль осведомителя постепенно превратил в предмет гражданской гордости – знак доверия партии. И потому Коба, знавший все его художества, прощал ему. Тогда прощал…