Апокалипсис откладывается

Потом Венику наконец повезло, и его забросило на Иприт — пятую из девяти планет системы ада. Надо сказать, что жители всех планет ада отличались неуязвимостью, приспособляемостью, невосприимчивостью к болезням и прочее, прочее, прочее. Само собой, что народонаселения на Иприте развелось — чихнуть некуда. Жили все в страшной нищете, однако даже уморить себя голодом рождённым на планетах ада удавалось с огромным трудом. Поэтому правительство Иприта играло с многочисленным населением в страшноватенькие лотереи под лозунгами: «Сожги себя ко Дню города, и родственники получат компенсацию!», «Кто на праздник весны положит на алтарь Веры больше сушёных голов своих сограждан?!», ну и так далее. Жить на Иприте было опасно, но весело. В тебя могли выстрелить из-за угла, жена могла поприветствовать поутру ведром кипятка в постель. Но боли ты не чувствовал, разве что функции тела нарушались и на какое-то время приходилось выходить из игры. Существовал и серьёзный риск, что кому-нибудь из соседей достанется-таки твоя сушёная голова, но он был не больше, чем риск быть сбитым машиной или задушенным маньяком на планетах поприличнее.

Обычно, чтобы пописать на досуге, Веник поднимался с рассветом. В семь пробуждалась и жена, нарушая прелесть сладких утренних часов грохотом посуды и собственным дребезжанием. Тогда Веник быстренько выдвигался в редакцию, чтобы, засев в своём кабинете, уделить ещё несколько минут неспешным размышлениям о пользе спокойной человеческой жизни, а теперь и своим запискам тоже.

Но это утро было безвозвратно испорчено — редактор решил наконец вспомнить про отдел поэтического творчества и затребовал перспективный план на полугодие. Пришлось взять из папки замурзанный листок с фамилиями поэтов, печатаемых обычно любимой газетой, и, пробежав его глазами, выбрать десяток особо не раздражающих. Потом добавить туда имя единственного «маститого» и сочинить фамилию в рубрику «Молодые дарования».

«Молодыми дарованиями» редактор вдруг всерьёз заинтересовался.

— Петрецкий, Петрецкий, — забормотал он, словно вспоминая. — Это тот, чернявый, из университета?

— ?

— Ну, вы о нём рассказывали как-то на планёрке? — помог главный Венику.

— Ах да, рассказывал, — вынужден был вяло согласиться тот. — Очень перспективный молодой человек.

— Кстати, вас ждёт уже в кабинете один, тоже, видимо, очень перспективный, — хихикнул главный. — Не буду задерживать.

Скудный старый кабинет выглядел празднично — солнечные лучи вызолотили его, смягчили давние потёки на обоях, задекорировали несвежую краску. Однако ожидающего Веника посетителя солнечные лучи словно бы огибали.

Посетитель был серый, обтёрханный, видимо, поэт.

Поэт поводил носом — по коридору уже струились запахи, предшествующие открытию столовой. Неплохой столовой, чего нельзя было предположить о стихотворце.

Веник ёрзнул лоснящимися уже брюками по сидению и начал протирать очки, пытаясь на вид определить: стоит ли читать очередную писанину или таки не стоит. По всему выходило, что не стоит. Веник тяжело вздохнул, предчувствуя долгую мутотень с очередным графоманом, и, прячась от его голодного, ищущего взгляда, уткнулся-таки в рукопись.

Стихотворение начиналось «О время, время…». Веник вздрогнул. Что этот празднописец знает о времени?

— Глубокая тема, — сказал он, внимательно изучая, как крепится к карнизу штора. — Но уверены ли вы… — Веник перевел взгляд на ржавую скрепку, удерживающую желтоватые листки, глубокомысленно оценил год выпуска машинки, на которой был напечатан текст. — Уверены ли вы, что читатель хочет, чтобы мы с вами говорили сегодня о времени? Актуальна ли тема времени в наш сиюминутный век? — Веник нащупал мысль и с удовольствием отложил в сторону рукопись-машинопись. — Вы знаете, почему так мало сейчас толстых философских романов? Где Лев Толстой? Где Достоевский наших дней? Наши с вами современники не успели ещё осмыслить глобально события последних десятилетий. Мы ведь пережили не просто смену власти, мы пережили смену формаций. Из феодализма в капитализм — это ведь не делается в 20 лет. Время коварно… — Веник вздрогнул, ощутив спиной холодок: «А вдруг этот, обтёрханный…» — Да что романы, даже поэм сейчас не пишут. Не идёт. Время тормозит. А вы его — под уздцы. Может, следует как-то проще? О минута! О секунда, например? Вот это и будет современно, востребовано…

Поэт слушал.

Заглянул Свиньин из сельхозотдела. Вид у него был донельзя серьёзный и озабоченный: пришёл звать на партию в недавно освоенные им нарды. Веник глянул на Свиньина. Посетитель тоже глянул.

— Очень занят? — спросил Свиньин.

Веник посмотрел на посетителя по-доброму.

— Мы в общем-то договорили. Вы ещё чуть-чуть рукопись подработаете, я ещё раз посмотрю…

«Вахту надо предупредить, чтобы не пускали».

Посетитель стал обречённо собирать рассыпанные Веником в пылу красноречия листки. Веник встал, поторапливая визитёра, и ни он, ни даже сам поэт, кажется, не заметили, что один, заглавный лист рукописи, тот самый, что начинался фразой «О время, время…», случайно остался на столе.