Апокалипсис: Пролог

Михаил застыл, глядя через стекло оранжереи в темноту. Папироса давно погасла в его пальцах. Приятно ли ему слышать подобный разговор англичан о соотечественниках? Да, в нём есть кровь избранного народа, благодаря чему он всегда чувствовал на себе печать избранности. Но есть в нём и кровь дремучего народа, народа-раба, о котором сейчас хладнокровно рассуждают не известные ему иноземцы… «Во мне кровь многих народов. Я – гражданин мира, – наконец дал себе определение Михаил. – Я – за свободу, за то, чтобы исчезли всякие условности, всякие границы и ограничения, я – за свободу совести, за свободу передвижения, за свободу чувств… Даже за свободу в выборе между жизнью и смертью. А всякий запрет – мне претит. Мне претит несвобода в чувствах, в браке между мужчиной и женщиной, претит несвобода в сословиях, претит, когда одному можно всё, а другому – ничего. Мне претит, когда есть Его Величество царь… Его Величество человек – вот это идеал для меня! Не царь, не Бог над человеком, а человек – сам себе царь, сам себе Бог! И когда я сам вижу, что мой народ – раб, мне претит такой народ… Или переродись и стань свободным, или сгинь!» Решив так, Михаил удовлетворённо усмехнулся, зажёг потухшую папиросу и закурил.

– Джимми! – услышал он высокий девичий голосок. – Ой! – выбежавшая на террасу девочка увидела в полумраке его силуэт, остановилась на миг и тут же направилась к нему стремительной походкой. Когда она подошла ближе, Михаил узнал в ней младшую княжну, Анастасию.

– Вы не видели здесь Джимми? Ну, собачку?

– Нет, ваше высочество, – галантно поклонившись, ответил Михаил.

– Ах, да где же он? – девочка с досадой топнула ножкой.

– Я несу свет! – раздался приятный глубокий голос и на террасе появилась Мария, прикрывая рукой дрожащий огонёк свечи в высоком серебряном канделябре с цветочным орнаментом. Её светлая фигура – в белом платье, с пепельно-белокурыми волосами, настолько внезапно материализовалась из темноты, что Михаил невольно застыл, поражённый её видом. Увидев незнакомца, она приостановилась, вглядываясь в него.

– Добрый вечер, ваше высочество, – поприветствовал её Михаил, поклонившись. – Рад представиться, князь Михаил Иннокентьевич Ковалевский.

Мария кивнула ему головой, расплывшись в такой заразительной улыбке, что он тоже невольно заулыбался.

– А мы ищем её собачку, – пояснила Мария. – Идём, – обратилась она к сестре, – здесь его нет.

– Джимми! Где ты, дурашка? – крикнула Анастасия, вприпрыжку выбегая с террасы.

Мария ещё раз широко улыбнулась Михаилу и последовала за сестрой. А он так и остался в состоянии какого-то странного очарования.

– Я несу свет… – задумчиво повторил он. И сердце отчего-то сжалось, от жалости ли, или от сочувствия, или от других чувств.

– Эта девушка могла бы быть моей дочерью, она так молода, совершенное дитя… – зачем-то сказал он себе и вдруг вспомнил о другой девушке.

– Завтра приезжает Лили! И привезёт, надеюсь, что привезёт, что ей удастся…

Михаил бросил давно потухшую папиросу и вернулся к гостям.

5 Приехали…

– Со щитом или на щите? Удалось ей или не удалось? Боже, это же так опасно! Такая сумма… А ведь от удачи этого мероприятия зависит многое! – бормотал Михаил, нервно теребя перчатки.

Он приехал на Московский вокзал за час до прибытия поезда, потому что не мог найти себе места, купил ни к чему не обязывающий букетик вялых бледно-розовых роз и, в ожидании поезда, принялся медленно прогуливаться по забрызганному грязью перрону. На одном цветке он заметил подгнившие лепестки и, с чертыханием вырвав его из букета, бросил в урну. Однако, подумав о том, что теперь число цветов в букете чётное, вырвал оттуда ещё одну розу и тоже в сердцах бросил туда же, промахнулся, и цветок медленно опустился прямо в грязь нежными розовыми лепестками, на которые тотчас попали чёрные брызги… Почему-то ему вспомнилась Великая княжна Мария, которую он так близко увидел вчера. «Мы с Лили причастны к тому, чтобы ни в чём не повинная девочка погибла, упала в грязь, как эта свежая роза, на которой не было гнили, в отличие от той, первой… Но, видно, так уж повелось, что тот, кто обречён на гибель, заслуженно обречён, тянет за собой того, кто невинен… Такова судьба!»

А тем временем на перрон въезжал пассажирский состав, с хрипом отплевываясь дымом, застилавшим мутные окна вагонов, за которыми проплывал февраль 1917-го… В этом поезде, в вагоне третьего класса, въезжал в свою новую жизнь бывший житель села, а теперь, как он надеялся, будущий горожанин, Иван Скороходов:

– Ну, здравствуй, Петербург… то есть, Петроград! Здравствуй, новая жизнь! – шептал он, с жадностью прижав нос к холодному стеклу вагонного окна.