Апокалипсис Томаса

Ладони стали скользкими от пота, моя хватка за одну рукоятку чуть ослабла. Мой главный противник отреагировал мгновенно, принялся с большей силой наверх тянуть именно эту крышку.

Мое сердце стучало так сильно, что каждый удар громом отдавался в висках, и даже в хаосе нападения на ларь для фуража я слышал свое хриплое дыхание.

С тех пор, как я потерял Сторми, жизнь мне не в радость. Свой уход я приму с готовностью, как божественный акт милосердия, если это будет смерть в результате несчастного случая или церебральной эмболии. Но так же, как большинство людей, которые видели последний ремейк фильма «Техасская резня бензопилой» или открыли роман Стига Ларссона на неудачной странице, я боюсь умереть мучительно и кроваво, то ли под пытками, то ли поедаемым заживо.

Теперь, когда я уже мог не волноваться, что выдам свое местонахождение чихом, едкий запах озона чуть ослабел, и внезапно я ощутил запах орды зомби, или стаи бешеных бурых медведей, или кого-то еще, кем бы они ни были. Назвать их вонь «запахом тела» не поворачивался язык. Никто же не скажет, что гниющая капуста «чуть менее ароматна, чем роза».

Я начал задыхаться, а вонь достигла такой плотности, что я, наверное, мог и попробовать ее на вкус. Если бы меня начало рвать, то судороги, сотрясающие тело при тошноте, не позволили бы мне удержать крышки на месте и не подпустить к себе чудовищ. Мысль о рвоте вызвала рвоту. Горькая масса поднялась к горлу, мне удалось загнать ее обратно, но я знал, что повторить этот подвиг не получится.

Внезапно все, кто находился в кладовой, затихли и перестали терзать ларь. Их вонь мягко пошла на убыль, исчезла совсем, так же, как запах озона.

Через сорванные сетчатые экраны я увидел свет канделябров, — а может, и дневной свет, который проникал в темную кладовую через распахнутую дверь, но казался он не настоящим дневным светом, а ледяным, фосфоресцирующим выдохом, который ложился бледно-серым конденсатом на дощатые стены.

Я привык к тому, что подвергаюсь насилию. Но не знаком с плохишами, которые прекращают атаку, когда до полной победы остается совсем ничего, разом становятся мирными и добропорядочными гражданами и уходят медитировать.

Кем бы они ни были, мотивом для отступления не мог послужить приступ угрызений совести или вдруг проснувшееся желание совершить акт милосердия.

Некоторые люди не понимают зла и верят, что оно может раскаяться, их напрасные надежды вдохновляют темные сердца на еще более темные грезы, и по существу они и являются отцами и матерями всех войн. Зло не раскаивается — его надо победить. Даже когда зло побеждено, вырвано с корнями и очищено огнем, оно всегда оставляет семечко, которое в какой-то момент прорастает, начинает пышно цвести, и его сущности опять не понимают.

Я никого не победил. И я не позволял себе поверить, что мои загадочные противники больше не вернутся. Не сомневался, что вернутся, не знал только одного — когда?

Крепко держась за рукоятки, приваренные к крышкам с внутренней стороны, я прислушивался, но слышал только свое уже не столь испуганное дыхание да позвякивание стального листа, который прогибался подо мной, если я вдруг менял положение тела.

Еще через минуту-другую бледный свет, отсутствие запаха озона и тишина привели меня к выводу, что озверевшая банда покинула конюшню не по своей воле. Ее как ветром сдуло, когда преждевременные сумерки начали таять и день вернулся в положенное этому часу утро.

Я не знал, каким образом ночь могла наступить чуть ли не сразу после зари или что заставило ее отступить, словно время — не река с заданным направлением движения, а переменный ветер, который дует то в одну сторону, то в другую.

Моя необычная жизнь заполнена сверхъестественным событиями, но никогда раньше я ни с чем подобным не сталкивался.

Можно, конечно, сказать, что многие странности, которые мне доводилось увидеть и испытать на себе, столь же естественны, как солнце и луна, а пять органов чувств, которые есть у каждого человека, еще не полностью адаптировались к реальности этого мира.

Эта гипотеза предполагает, что я — особенный, лучше других, но я знаю, что это не так. Несмотря на мой дар, я ничем не лучше любой другой души, которая ищет искупления, точно так же, как про хорошего музыканта нельзя сказать, что он лучше человека, начисто лишенного музыкального слуха. И, если на то пошло, я хуже многих.

Готовый рассмотреть вероятность того, что меня не разорвут в клочья и не сожрут, если я попытаюсь выбраться из ларя, я отпустил одну рукоятку и толкал вверх вторую, пока не закрепил крышку стопором. После этого вылез в кладовую.

Теперь я точно знал, что чувствует лобстер, плавающий в аквариуме у стойки метрдотеля в ресторане, когда голодные люди, ожидающие, пока их проведут к столику, постукивают по стеклу и обмениваются впечатлениями о его размерах и вкусовых качествах.