Апокалипсис Томаса

— Мне кажется, что охранников маловато.

— Двое сейчас в отпуске.

— И Генри Лоулэм говорит, что отпуск у него восемь недель. Это великолепно.

— Но вакансий нет.

— Генри отгулял только три недели из восьми. Говорит, что мир за этими стенами изменяется слишком быстро. И только здесь он чувствует себя в безопасности.

— Разумеется, здесь он чувствует себя в безопасности. Кто здесь не будет чувствовать себя в безопасности?

Я предположил, что тридцать четыре мертвые женщины в подвале мавзолея в какой-то момент определенно почувствовали, что пребывание в Роузленде для них очень даже опасно, но не стал касаться этой темы, чтобы Виктория не приняла меня за какого-нибудь зануду.

Если мне когда-нибудь и захотелось бы стать следователем ЦРУ, я быстро потерял бы интерес к этой работе, узнав, что вытаскивать информацию из террористов дозволяется, лишь предлагая им конфетку. Но меня радовало, что я могу получать весьма любопытные ответы от служанки, даже не переодеваясь в одного из трех мушкетеров.

Теперь, когда я изменил тактику и начал чуть подкалывать ее, в нашем разговоре могли появиться враждебные нотки, а в этом случае мне пришлось бы принимать определенные меры, чтобы помешать ей сообщить кому-либо о моем присутствии в доме.

К сожалению, я еще не решил, что же мне с ней делать. Во всяком случае, мне очень не хотелось пристрелить ее.

Она практически закончила раскладывать грязное по стиральным машинам.

— Генри Лоулэм сказал мне, что Роузленд нехорошее место, но я решил, что он шутит, учитывая, что он не может подолгу находиться вдали от него.

— Генри читает слишком много поэзии, слишком много думает и слишком много говорит, — теперь голосом Виктория Морс совсем не напоминала школьницу.

— Ух ты! Вы действительно одна семья.

На мгновение сверкнувшая в ее глазах ярость подсказала мне, что она с радостью откусила бы мне нос, а потом передала Паули Семпитерно, чтобы он пустил пулю мне в лицо.

Но Виктория Морс умела маскировать свои истинные чувства. Едва я опустил на пол наволочку с ножовкой, она спрятала клыки, сморгнула яд из глаз, уксус в ее голосе сменился медом, и она заговорила, как полный обаяния ребенок, защищающий честь ее любимого отца:

— Извините, мистер Одд.

— Да ладно.

— Пожалуйста, простите меня.

— Уже простил.

— Видите ли, просто терпеть не могу, когда кто-то несправедлив к мистеру Волфлоу, потому что он действительно… он потрясающий.

— Я понимаю. Меня тоже выводит из себя, если кто-то плохо отзывается о Владимире Путине.

— О ком?

— Не важно.

Виктория покончила с бельем и заломила руки, словно провела немало времени, изучая драматические жесты героинь мелодрам эпохи немого кино.

— Просто бедный Генри… он хороший человек, мне он как брат, но он один из тех людей… вы можете подарить ему целый мир, но он все равно будет несчастлив, потому что в придачу вы ему Луну не подарили.

— Он хочет, чтобы прилетели инопланетяне и сделали его бессмертным.

— Что с ним не так? Почему он не может быть счастливым с тем, что у него есть?

— Действительно, почему? — вопросил я, словно Генри достал и меня.

— Ной — умнейший человек, один из величайших людей, когда-либо живших на этой Земле.

— Я думал, он возглавлял хедж-фонд.

Едва я произнес эти слова, как дверь комнаты-прачечной открылась и вошел высокий, тощий, усатый мужчина в черном костюме, тот самый, который сказал мне, что видел меня там, где я еще не успел побывать, и что он надеется на меня. Как выяснилось, его глубоко посаженные глаза тоже темные, и горели они очень ярко. Ни у кого я не видел более пронзительного взгляда, и ничуть не удивился бы, если от него у меня закипели мозги.

Он направился ко мне, умоляюще протянул костлявую руку.

— Я ничего такого не планировал.

Вместо того чтобы пожать мою руку, которую я машинально протянул ему, мужчина прошел сквозь меня, словно призрак. На короткие мгновения, когда мы занимали один и тот же объем, электрические разряды, казалось, ударили из каждой поры моего тела, не вызвав ни боли, ни удовольствия, но заставив меня почувствовать все нервные пути, по которым передавались эти боль и удовольствие, ощущения холодного и горячего, гладкого и шершавого, а также звук и вид, запах и вкус. Пути эти, проложенные в моем теле, мысленным взором я видел так же ясно, как дороги — на любой карте. Ни один призрак не мог добиться такого эффекта.

Пройдя сквозь меня, он сделал еще два шага и растворился в воздухе. Но пусть он исчез, до меня донеслись произнесенные им, с явно выраженным акцентом, слова: «Отключите главный рубильник».

Виктория Морс повернула голову, наблюдая за исчезновением призрака. Потом встретилась со мной взглядом.

Ни один из нас не произнес ни слова, но ей не пришлось ничего говорить, поскольку я и так понимал, что эта ее встреча с высоким худым мужчиной не первая, и мне ничего не пришлось говорить, чтобы она осознала, что поскольку происшедшее нисколько не удивило меня, я уже знаю о Роузленде достаточно много, так много, что представляю для них всех смертельную угрозу.