Апокалипсис Томаса

Я бы предпочел убежать, а не противостоять им, но сомневался, что сумею оторваться от них. Конечно, весил я меньше, мог похвастаться гибкостью тела и вроде бы мог бегать быстрее. Но дикие кабаны способны развивать скорость тридцать миль в час. Я не знал, достаточно ли много в этих тварях от свиньи, чтобы бегать так быстро, но прекрасно понимал, что сам не могу похвастаться скоростью кабана.

Когда они спустились со склона и пересекали заросшую травой лощину, я один раз выстрелил в воздух. Теперь-то, понимаю, что тратить пулю на предупреждающий выстрел в той ситуации столь же глупо, как осуждающе грозить пальцем нависшему над тобой гризли.

Я надеялся отогнать их, потому что убивать не хотелось, пусть даже у них могло возникнуть желание — о чем миссис Теймид очень образно рассказала безымянному мальчику — несколько раз трахнуть меня перед тем, как сжевать мое лицо.

Поскольку они не замедлили шага, продолжая пересекать лощину, я ухватился за рукоятку пистолета обеими руками, согнул ноги в коленях, взял на мушку крайнего справа урода и выстрелил пять раз.

По-моему, три пули попали в цель. Урод дернулся, выронил топор, покачнулся.

Пули с медной оболочкой и полым наконечником предназначены для убийства. При попадании в цель они разрываются, причиняя огромный урон тканям и внутренним органам.

На мгновение совокупный момент движения пуль лишил чудовище голоса, но потом оно принялось визжать.

Удивленный тем, что урод устоял на ногах, я всадил в него еще две пули. Вторая заставила раненое существо схватиться за шею. Потом урод повалился на спину.

Остальные три свинопримата не побежали ни ко мне, ни от меня. Они стояли рядом со своим поверженным товарищем, глядя на него, словно не понимая, что свалило его на землю.

Все еще держа пистолет обеими руками и не разгибая ног, я взял на мушку второго урода, но ждал, надеясь, что им хватит сообразительности ретироваться.

Все трое повернулись и посмотрели на меня, не с ненавистью и в ярости, а недоуменно. Стояли и переводили взгляды с меня на убитого сородича, будто гадали, как и почему я его убил. Но потом мне показалось, что на их лицах читается, скорее, нерешительность, чем недоумение. Обычные свиньи, как известно, жрут своих детенышей. Возможно, эти трое раздумывали, то ли преследовать меня, то ли присесть и закусить, пока мясо совсем свежее.

Я насмотрелся на них достаточно, чтобы понять — одинаковость морд, как это бывает у других видов животных, им несвойственна. Да и язык не поворачивался называть мордами их лица. И черты сильно разнились, не так, как людские, но все-таки они больше напоминали не стаю, а группу индивидуумов.

Теперь, когда они попеременно смотрели то на меня, то на своего мертвого товарища, уникальность каждого лица ужасала еще сильнее. Если они не думали одинаково, если не повиновались слепому инстинкту, если каждый мог планировать, как лучше выследить, поймать и убить добычу, тогда вероятность убежать от них, если преследование затянется, будет примерно такой же, как вероятность разжалобить одетую в черное Смерть, если она стучится в дверь с косой в одной руке и уведомлением об истечении твоего жизненного срока — в другой.

В солнечном свете поблескивали лезвия топоров, а молотки, которыми крушили черепа, казались матовыми.

Уроды более не смотрели ни на меня, ни на труп, а переглядывались. Их широкие шакальи рты открылись, но если они и издавали какие-то звуки, я их не слышал.

Каждый подрагивающий безволосый белый хвостик с серым кончиком поднялся, опустился, снова поднялся.

Заостренные уши дернулись. Встали торчком. Вновь прилепились к черепу.

Они встали в ряд у подножия склона, чуть увеличив расстояние от одного к другому.

Вновь взмахнули топорами: вперед, назад, вперед, назад, вперед и полный круг. И словно лезвия заострились от трения о воздух, режущие кромки заблестели еще сильнее.

Мне потребовалось семь пуль, чтобы уложить первого урода. Получалось, что на оставшихся троих пришлось бы потратить еще двадцать один патрон.

В обойме «беретты» осталось десять патронов[29]. В запасной обойме, которая лежала в кобуре, было семнадцать, но я сомневался, что найду время на перезарядку, если они бросятся на меня.

Шекспир устами Фальстафа сказал, что осторожность — лучшая составляющая доблести, и на этом склоне я выбрал осторожность. Взбежал на гребень холма и помчался вниз по противоположному склону.

Я знаю, что Фальстаф был не только бойцом, но и трусом, вором, но при этом обаятельным человеком. Он служит примером только для тех, кто верит, что самоуважение — величайшее из достоинств. Драматург хотел, чтобы он вызывал смех, а не восхищение, потому что знал: если такие люди теряют способность смешить, они становятся крайне опасными. Они — Чарльзы Мэнсоны и Полпоты нашего времени, и нет преступления столь ужасного, чтобы они удержались от его совершения.